В двери травы


Так не плачь обо мне, когда я уйду
Стучаться в двери травы.
                  БГ
 
В тот день... да, я думаю, это было днем, когда мордорское солнце жестоко палит иссушенную землю, дочерна обжигая тех, кто вынужден ходить по этой земле, когда орки забиваются глубоко под землю и предоставляют нести стражу людям, когда горячее марево искажает окоем...
Дверь перед этим не открывалась  суток двое. Или даже трое. Наверное, не дольше  - у меня хорошее чувство времени. Ну это и к лучшему, что не открывалась. Нас осталось всего пятеро. Это тоже к лучшему. Пятеро еле живых от голода и жажды, обтянутых кожей скелетов. Еще недавно нас было здесь почти три десятка, больше не влезло просто физически, а теперь для нас пятерых камера казалась даже просторной.
...Я помню все так отчетливо, словно стоит мне открыть глаза - и я снова окажусь в каменном мешке, где мы  ждали смерти. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу на грязном  ледяном полу. Откуда-то иногда тянет свежим воздухом. Иногда страшной вонью. Иногда открывается дверь, и уродливая фигура, распространяя смрад (странно, что я еще способен его чувствовать), бросает нам краюху полузасохшего хлеба и ставит кувшин вполне пригодной для питья воды. Если бы не запах, я назвал бы ее вкусной. Вода всегда вкусная. Я удивляюсь, почему мы еще живы. Нас не гонят на работу, не допрашивают, даже не пытают. Зачем мы ему? Орки тоже не знают, иногда они выкрикивают это вслух, но даже без особенной злобы. Иногда я думаю, что про нас забыли, но нам же приносят еду и воду.
Ты вздрагиваешь и крепче прижимаешься ко мне. Мы не спим, лишь впадаем в забытье. Я думаю, каждый чувствует на обнаженной коже дыхание смерти, слишком близкое, чтобы тратить оставшееся нам время на сон. Я знаю, о чем ты грезишь: у нас одни грезы на двоих. Шумящая над головой листва дубравы, ровный, успокаивающий шум, свежий ветер, иногда трогающий лицо, словно прохладной рукой, запах папоротника и рябины. Май. Мутный темный ручей с быстрым и почти незаметным  течением, глубокий и узкий, ты (мы?) перепрыгиваешь текущую  воду легко и свободно, а на той стороне за зеленой завесой жимолости слышны голоса - не боясь и не скрываясь, зеленые эльфы готовятся к празднику весны. Цветет боярышник и роняет лепестки на волосы, на плечи... Лязг засов и скрип двери. Из дверного проема внутрь падает слабый свет, но мне он кажется просто ослепительным, его заслоняет сутулая неуклюжая фигура с отчетливо различимым запахом. Орк ставит на пол у двери кувшин и швыряет краюху хлеба, стараясь, чтобы она попала в отверстие выгребной ямы. Напрасно: не тот глазомер. Я наблюдаю за ним сквозь припущенные ресницы, остальные тоже замерли (спят? грезят? умерли?) и не шевелятся, но орк ограничивается тем, что громко смачно ругается, брызгая слюной, и изо всех сил шваркает дверью. Дождавшись, пока вновь заскрежещет засов с той стороны двери, я осторожно приподнимаюсь с пола, перекладываю твою голову на плечо лежащего рядом нолдо и,  не вставая, на четвереньках, подползаю к кувшину. Сегодня у нас есть вода! Ее запах, чудный аромат свежести, ударяет мне в голову, как выдержанное вино, и я вынужден сдерживать себя, чтобы не кинуться к кувшину. И еда - я подбираю краюху и вытираю о свои лохмотья.
Потом трясу за плечо ближайшего ко мне пленника. Он тоже из нолдор, и у него нет левой руки по локоть. Я не знаю его имени - мы не спрашивали друг друга ни об именах, ни о чем другом, что могло бы  дать подсказку нашим тюремщикам, поэтому для меня он просто однорукий нолдо. Раньше, до плена, мы не видели и не знали друг друга, но сейчас мы близки как братья и чувствуем друг друга без слов. Он открывает глаза и сразу понимает, что у нас пир.
Мы все поднимаемся с пола и садимся в кружок. Ты мешкаешь, и садишься последним, рядом со мной. Для начала  отпиваем по глотку воды. Какое это наслаждение, когда воспаленный рот заполняется холодной влагой. Она пахнет тем мутным ручьем и рекой, и волей, хотя  это вода из здешнего колодца, вырытого посреди каменистой и бесплодной земли Мордор.
...Позже я часто видел в своих снах эти тоскливые равнины, кое-где покрытые белесой коркой, шлаком, и думал: а было ли здесь когда-нибудь что-то иное, до царствования Саурона, в древние времена Арды? Колыхались ли под ветром луга, шептались рощи, бродили стада кельвар? Я не в силах представить себе это. Только свист ветра, горячее марево у окоема, потрескавшаяся корка вместо земли...
Понемногу каждый отпивает из кувшина и отламывает от краюхи кусочки хлеба. Это пир. Ты улыбаешься темными сухими губами и передаешь хлеб дальше, не взяв ни крошки. "Мне не хочется", - говоришь ты с той же нездешней улыбкой, глядя на меня. Я отламываю кусочек и кладу тебе в рот, чтобы ты не вздумал протестовать. Глядя на нас, остальные начинают  улыбаются - так улыбаются детям или влюбленным. Влюбленным? Мы все настолько близки друг другу, что о влюбленности не может быть  и речи - разве можно влюбиться в продолжение себя? Когда несколько эльдар заперты в крошечной каморке в несколько квадратных футов, это трудно не заметить. В голову приходит нелепая мысль, что Саурон мог бы еще усилить наши мучения, поместив, скажем, в огромном зале, где  не согреешься толком, но здесь, в этом малюсеньком пространстве нам бывает тепло, когда мы прижимаемся друг к другу, кажется, даже воздух согревается от нашего дыхания. Или это иллюзия?
Хлеб мы съедаем до крошки - его мы не бережем. Бережем воду. Доев, ты кладешь голову мне на грудь и закрываешь глаза. Так тихо, что слышно лишь наше дыхание. Мы лежим долго, не ощущая времени. Его нет для нас. Где-то капает вода... это посторонний единственный звук, говорящий о том, что жизнь не замерла окончательно в толще этих каменных стен... тут мы все разом чувствуем, что почва под нами содрогается. Еще... И еще... Представляю, каким грохотом должно сопровождаться это потрясение, но до нас по-прежнему не доносится ни звука.  И тишина.
Я кладу руку на твои волосы и начинаю тихонько гладить тебя по голове. На твоих губах еле заметная улыбка, как будто ее там и вовсе нет. Улыбка для меня одного - тешу я себя надеждой. У нас ведь ничего больше нет, кроме сейчас. Мы ничего не ждем, понимая, что впереди только смерть. Нет, будут еще чертоги Мандоса. Надеюсь, мы встретимся там с тобой. "Прекрати", - говоришь ты, не открывая глаз. Я убираю руку, и тебе приходится уточнить: "Думать так прекрати. Мы ведь живы". О да, мы живы, если долгое гниение в подземной темнице Саурона может считаться жизнью. Но нас не допрашивают, не мучают, вообще нами мало интересуются... Кажется, б этом я уже говорил. Скоро нас забудут совсем. Ты берешь мою руку и кладешь себе на грудь, накрываешь своей. Такая узкая ладонь... и она кажется еще уже оттого, что большой палец отрублен - вместо него уродливый багровый шрам. Пальцы ощущают сухую кожу, под которой как будто сплошь кости и ни унции мяса. Я привык к этому, и отсутствие пальца меня не так пугает, как в первый раз. Тебе никогда больше не натянуть тетиву лука, не сжать рукоять меча, но у нас же все равно  нет ни того, ни другого. Впрочем, о чем я думаю... никому из нас больше не придется этого делать. Однорукий нолдо тихонько начинает насвистывать какую-то мелодию. Двое других просто лежат и, как все мы, наслаждаются относительной сытостью и тишиной. И этот неровный, хрипловатый  свист... так ребенок начинает учиться на тростниковой дудочке.
Грохнуло так, что мы не почувствовали толчка. Казалось, нас тряхнуло просто звуком. Всех пятерых швырнуло к стене одной кучей, а ведь мы лежали на полу. И изрядно приложило об эту стену.
Теперь грохот перешел в какой-то вой, от которого резало уши. Я зажал их руками, одновременно высматривая тебя. Ты, не поднимаясь с пола, взглядом указал на одного из наших товарищей по несчастью. При очередном толчке его сильно ударило о стену головой, и он лежал у стены в луже своей крови. Я подобрался к нему. Широко открытые глаза ничего не видели. Однорукий нолдо, тоже оказавшийся рядом, приложил ухо к его груди, мне это казалось бессмысленным, при таком-то шуме, но тут вдруг все стихло. Он посмотрел мне в глаза, и я понял, что нас осталось четверо.
Я испытал острое сожаление при мысли, что, претерпев все ужасы плена, он погиб незадолго до окончания этого ужаса. Сердце забилось сильнее. С чего это я решил? Но какое-то чувство говорило, что я прав, предчувствие свободы разлилось по жилам новой силой. Я обернулся к тебе, чтобы поделиться этим полузабытым ощущением и понял, что ты тоже это чувствуешь. Мы все это чувствовали. Все, кто остался жив.
 И когда стены затряслись, с потолка посыпалась каменная пыль и раздался новый грохот, совсем близко, над головой, мы были готовы к тому, чтобы начать действовать.
Как оказалось - не зря.  Стена, в которой была дверь, покрылась трещинами, они становились все шире, наконец трещина достигла места смыкания с дверью, и часть стены при очередном содрогании стала заваливаться внутрь. Мы отбежали к противоположной, насколько могли. Тело мертвого нолдо скрылось под обломками. К счастью, вываливалась стена пластами, довольно тонкими и легкими, иначе бы мы, будучи живыми, повторили бы его судьбу. Подождав, пока  пролом не окажется достаточно большим, мы выглянули наружу, в коридор.
Собственно, коридора почти и не было. Каменные стены еще стояли, над нами угрожающе нависли каменные своды, но совсем рядом, в обрамлении обломков сияло белое от зноя небо. Оно показалось мне ослепительным. Я зажмурился, отступил, потряс головой и крикнул остальным что-то вроде: "Прикройте глаза!" Каким хриплым и шершавым показался мне собственный голос. Они послушались, и некоторое время мы потратили на изготовление повязок. Ты скинул останки рубахи, порвал ее на куски, и мы ощупью завязали себе глаза. Но все равно они болели, обожженные этим забытым светом, и я почти ничего не видел. Глаза болели, но сердце ликовало.
Все это - грохот, обломки некогда величественной и внушающей страх башни, отсутствие злобных орд - говорило об одном: конец Мордору, конец его повелителю и нашему врагу.
Не буду рассказывать, как мы выбирались из этого каменного хаоса, помогая друг другу, царапая в кровь об острые обломки и без того израненные тела. Наконец  мы, четверо оставшихся в живых, выползли на желтую каменистую почву. Солнце уже клонилось к западу, нагретая земля источала тепло, так что мне сначала показалось, что я стою у огромной печи и жар от нее не дает дышать. И следа уже не было от воспоминаний о холоде подземелья, казалось, проникшем до костей и превратившем их в лед. Мы согрелись, уже перебираясь через завалы, пот разъедал ссадины, в пересохшее горло сразу вернулась жажда. И жажда жизни тоже. Я обернулся к тебе и на твоем лице увидел отражение того же восторга, который пел в моем сердце. Мы понимали только, что Саурон пал, а мы живы. Мы словно родились заново, уже который раз за этот день: выжив  среди рушащихся стен, найдя верный путь среди руин, выбравшись наружу из подземелья.
Я присоединился к нашему спутнику, который залез на казавшийся устойчивым обломок стены и оглядывал даль. Небо темнело, вдали ничего нельзя было разглядеть из-за рыжей дымки. Теперь мы могли снять ненужные повязки. Каким ласковым и сладким показался мне колючий мордорский ветер с песком!
У нас не было ни еды, ни воды, ни оружия, ни обуви, а вместо одежды - жалкие лохмотья, мы не представляли, куда идти и сколько продлится этот путь, но главное - были свободны! И полны решимости выжить, раз уж судьба сохранила нас до этого дня.
Я подошел к тебе и присел рядом, заглядывая в глаза. Впервые я увидел тебя в мрачной, густой темноте мордорской темницы, и там ты стал для меня солнцем. Теперь же, на свободе, когда схлынула первая волна острого счастья, я испугался. Боялся, что наша дружба, поддерживающая нас в плену, увянет и уйдет в прошлое, что ты исчезнешь из моей жизни, уйдешь другой дорогой,  своей, отдельной, посчитаешь меня неинтересным, недостойным, некрасивым, не знаю каким... Мало ли что было в вонючем каменном мешке, где мы вынужденно сосуществовали рядом и держались друг за друга, как поддерживают соседей деревья во время бури. Но ты улыбнулся мне так же, как улыбался всегда, только безнадежности в твоей улыбке я не увидел. Ты был открыт жизни, чувствовал ее силу и нежность, как раньше - присутствие смерти рядом со всеми нами. Посовещавшись, мы решили идти сейчас, когда заметно похолодало и быстрый шаг, разогревающий тело, был только приятен.  Никому и в голову не пришло поискать среди камней что-то полезное - такое отвращение и страх внушали эти развалины. Даже мысль о том, что там могли выжить такие же несчастные узники, как мы, не заставила нас снова лазать среди обломков.  Мы возблагодарили Элентари, чьи созвездия огромные и мохнатые, висели над нами. По дороге мы то и дело задирали головы кверху, наслаждаясь лицезрением звезд. Курс мы держали на  запад, может, чуть-чуть отклоняясь к северу.
Горная цепь виднелась вдалеке в неясной предрассветной мгле. Под ногами была та же каменистая почва, о которую мы уже сбили босые ноги в кровь. Казалось, что мы идем быстро, но на самом деле мы двигались довольно медленно, ослабевшие и измученные. Я думал, что уже притерпелся к голоду в подземной темнице, но сейчас, на свежем воздухе, при усиленной работе мышц, зверски захотелось есть. И пить. Солнце, чье появление мы сначала от всего сердца приветствовали,  скоро начало палить совсем не по-утреннему. Тогда мы кое-как отыскали расщелину и залегли там на отдых. На ее дне была лужа... Мы четверо приникли к ней и глотали горькую жидкость, как будто это был драгоценный нектар из садов Ирмо. Неожиданная находка укрепила нас, не только тело, но и дух. Мы поверили в свое избавление. У нас не находилось никаких внятных причин для этой веры, все здесь было против нас, но мы поверили, что дойдем, вырвемся из вражеской страны, где сама природа, казалось, была настроена против всего живого.
На третий день такого пути мы наткнулись на лагерь. К тому времени все мы шли шатаясь, и только желание умереть  как можно ближе  к свободным землям заставляло упрямо переставлять ноги. Я взял было тебя под руку, чтобы незаметно помочь, но ты разгадал мой маневр и в свою очередь попробовал поддержать меня. Пока мы обменивались улыбками и вырывали друг у друга руки (со стороны это, верно, казалось смешно), наш спутник, тот, что с обеими руками, остановился и сделал знак. Я ничего не увидел, но почуял: знакомая орочья вонь. Все мы, не сговариваясь, завертели головами, пытаясь определить, откуда ждать нападения, но вокруг было удивительно тихо, лишь посвистывал ветер, ничто не выдавало присутствия врагов, кроме запаха, и наш маленький отряд понемногу двинулся вперед. В нескольких лигах впереди мы заметили строения. Раньше их скрывало небольшое возвышение равнины. Подойдя ближе, мы как-то сразу поняли, что лагерь пуст.
Да, нам повезло. Но действительно ли никого нет или только основные силы отправились воевать?
Осторожный осмотр показал: нас и впрямь осенила удача. В сердце Мордора враг никого не опасался, поэтому не осталось ни единой души в качестве охраны или дневальных, если, конечно, считать, что до этого здесь были души, в телах орков. В лагере нашелся колодец - со скверной, солоноватой, мутной водой, но ее было вдоволь - по крайней мере, для нас четверых. Нашлись (в бараке, выглядевшем более крепким) небольшие запасы муки и сухарей. А еще - припрятанные кем-то одежда и сапоги.
Напившись до отвала, набрав воды в котелок и найденные тут же кожаные фляги, мы прихватили с собой добычу и ушли из лагеря в пустыню - никто не хотел лишней минуты оставаться в лагере орков, пусть и покинутом.
- Кто бы мне раньше сказал, что я буду грабить орочий лагерь, - тихонько сказал нолдо. А однорукий добавил: - Раньше-то наоборот было.
Шутка была довольно скромной, но мы смеялись от души - у нас давно не было повода повеселиться.
 В укромной ложбинке мы развели огонь из прихваченных из лагеря же кусков торфа, нолдо замесил тесто и, пока мы грызли сухари, принялся печь лепешки. Присыпанные солоноватой золой, они были такими вкусными. Каждому по две, а он не успокоился и напек еще на завтра... сытые и довольные, мы уснули.
Здесь не надо было выставлять часовых, да и в любом случае все мы слишком устали. Ты ткнулся лицом мне в плечо, я приобнял тебя - и мы провалились в сон.
Мы спали все жаркое время дня, спали по-настоящему, с наслаждением. Проснувшись,  можно было глотнуть воды и спать дальше.
Вечером мы сообща решили задержаться здесь на несколько дней. Наткнувшись в лагере на какую-то каменную емкость, ты предложил искупаться, что все и поддержали с настоящим восторгом. Какое счастье, что мы не могли видеть себя со стороны. Достаточно того, что мы видели друг друга... Грязные, оборванные, в струпьях и ссадинах, волосы свалялись в колтун. Мытье даже в этом отвратительном подобии купальни здорово подняло наш дух. Воды было много, и мы лили на себя это богатство, смывая грязь и вонь тюрьмы и  уже поэтому окончательно поверили в свою счастливую звезду.
- Перевалим через горы, а там уже близко Андуин, Итилиэн, зелень, вода, отдохнем, а там и до Лориена недалеко, - говорил однорукий мечтательно. Я подумал, что он, верно, оттуда. Я сам не строил планов, боялся загадывать на будущее, но был согласен со всем - в Лориэн, так в Лориэн, все равно. Война закончилась, и мы могли уйти на запад, и не все ли равно, где мы проведем оставшееся время.
И опять мы наелись лепешек, а после ужина кому-то пришла в голову мысль поискать оружие, хоть какое-нибудь. Все-таки мы находились в самом сердце вражеских земель, и все эти бесчисленные орды орков и прочей нечисти вряд ли исчезли без следа.
Копье, короткое и уродливое на взгляд эльфа, еще несколько древков без наконечников, сломанный орочий меч и еще один целый - вот все, что нам досталось. Нет, поломанного было немало, но вот починить его без инструментов мы вряд ли сумели бы. В небольшой отдельной каморке, похоже, тут обитал их командир,  нашелся лук, правда, стрел было меньше десятка, но и то хлеб...
Мы не собирались задерживаться возле орочьего лагеря слишком долго, но очень хотелось отдохнуть, залечить хоть немного раны на ногах, прежде чем натягивать на них неуклюжие грубые сапоги. Однако на четвертый день тронулись в путь - все-таки найденный нами мешочек с мукой был не бездонным, да и сухари кончались быстро. Не без сожаления распрощавшись с колодцем, мы двинулись дальше.
 Теперь мы изменили планы, и шли на запад, рассчитывая, что здесь расстояние до гор будет меньше. К тому же мы нашли самую настоящую дорогу, идти по которой было намного легче, и расстояние до горной цепи стремительно сокращалось. Местность была уже не такой гладкой и унылой - нам попадались мелкие возвышенности, обрывчики, впадины, даже небольшие скальные выступы.
Тут-то все и случилось. Я думаю, они шли к тому самому лагерю. А может, к другому. Они не ждали нас, а мы их. Но мы были для них не просто врагами, а еще и куском сладкого мяса, пусть и костлявого. Не знаю, сколько их было, но много больше, чем нас, крепких и вооруженных (свои кривые мечи они не бросили) орков. Когда все кончилось, мы насчитали 17 трупов.
И это против нашего (то есть ихнего) полудохлого копья, никчемного меча и лука. Клянусь Вардой, ни одна из моих стрел не прошла мимо цели. К несчастью, мы встретили их ночью, когда орки бодры и полны сил. Они засели в небольшом овражке, мы напротив, в другом, но уйти потихоньку не получилось. Застарелая ненависть к эльфам, мстительная злоба и голод заставляли их кидаться в драку. Даже после того как половина из них получила по стреле, а то и по две, оставшиеся не оставляли своих попыток добраться до нас. У них были луки - мы это поняли, когда  несколько стрел благополучно миновали нас и с шорохом скатились на дно. Одна осталась торчать в мягкой глине. Все, что я подобрал, я отправил обратно и, похоже, успешно. Но пока их товарищ осыпал нас стрелами, двое сделали попытку добраться до нас сбоку.
Нолдо сделал неожиданный выпад влево, едва не задев тебя, я не мог повернуться сразу, отслеживая вражеского лучника, а когда повернулся, двое орков лежали на земле совсем близко, третий побежал обратно, скуля: видно, ему тоже досталось. Эльф сверкнул злой улыбкой и двинулся, пригнувшись, за ним. Я вновь развернулся к противнику. Однорукий протянул мне две стрелы, прилетевшие с той стороны. Ты не участвовал в бою - по вполне очевидным причинам. Я взял лук наизготовку, наложил стрелу, прислушиваясь, кинул взгляд за плечо. Ты сидел на земле, крепко стиснув зубы. Ты сердился - на свою искалеченную руку, на невозможность принять участие в бою... Я почувствовал, как теплая волна заливает мне сердце, и отвернулся, чтобы ты не увидел моего лица. Невнятные звуки, доносившиеся со стороны наших противников, почти стихли,  и я  вновь насторожился. Однорукий с мечом в руке стоял, развернувшись  в противоположную сторону, и прислушивался.
Я тронул его за плечо и, когда он обернулся, кивнул в сторону, куда ушел наш боец.  Что-то нолдо задерживается... Я нашел его на выходе из овражка. Он лежал на земле, пронзенный сразу тремя копьями, и был уже мертв. Судя по всему, били сверху. Взяв его меч, я поспешил вернуться. Наверное, однорукий все понял по моему лицу. Я без слов отдал ему меч, который был лучше, чем его, и пересчитал стрелы. Должно хватить...
Стрела с черным оперением воткнулась в глину выше моей головы. Нолдо с силой метнул в ту сторону копье. Раздался дикий вопль. Я испытал мстительную радость от того, что эта тварь, преследующая нас на последних шагах к свободе, мертва. Через мгновение полетели стрелы. Теперь стреляли с трех сторон, не прицельно, но густо: им не нужно было беречь стрелы. У нас лук был всего один, и мне приходилось подбирать орочьи, мои давно кончились. Но я стрелял и стрелял, целясь по еле заметным движениям в темноте, по звуку, по случайному блеску металла. Когда же кончится ночь? Орки казались бесконечными. Сколько их там?
Прошло немало времени, прежде чем я осознал, что стрелы уже не летят в нас, и опустил лук. Небо на востоке заметно посветлело. Я потер ноющее плечо и оглянулся. Ты сидел все так же на земле, прислонившись к теплой сухой глине, рядом с тобой присел однорукий.
Я опустился перед тобой на корточки, заранее улыбаясь от счастья, что встречу сейчас твой взгляд, и он вспыхнет радостью навстречу мне. Перед глазами маячило какое-то пятно, что-то чужеродное в твоем привычном облике. Я протянул руку, чтобы отвести волосы от твоего лица, и задел торчащую из горла стрелу...


Элронд добр. Не зря он лучший целитель Средиземья - ему хочется верить сразу, его понимающим глазам, умелым рукам, спокойному голосу.  Он обращается  с нами обоими очень мягко, как с калеками, и если однорукий нолдо и есть очевидно калека, то откуда он знает, что   у меня тоже болит и кровоточит рана в сердце? Ее никто не видит, хвала Эру. Элронд... видит? Или чувствует?
Как-то вечером мы сидели в Каминном зале, почти все ушли спать, только несколько эдель осталось - два менестреля, владыка Ривенделла, несколько слушателей и мы двое - и он сам заговорил о Мандосе. О том, что каждый, кто обитает в его безмолвных залах, когда-нибудь вернется оттуда и встретится со своими любимыми. Я хотел задать ему один вопрос, но меня опередил юный ривендельский воин:
- Лорд Элронд, а ты знал кого-нибудь, кто вернулся оттуда?
- Нет, - ответил Элронд, не  задумываясь ни на минуту.  - Но так говорят Мудрые, и я им верю.  
Когда мы медленно едем по тихим лесным тропам, по зеленым лугам, он часто подзывает нас к себе. Его приближенные молчаливо дают нам место, чуть отставая, и мы едем рядом с ним, почти не разговаривая. Каждый шаг коня приближает нас к Мифлонду, где уже готов корабль, готовый отвезти нас на запад. Но пока мы здесь, наша родная земля напоследок словно хочет запечатлеться в памяти самыми прелестными и грустными своими картинами. Уже в Ривенделле было заметно наступление осени. Сейчас, когда мы подъезжаем к побережью, и гриву моего коня путает ветер, пропитанный морской солью, нас провожают золотящиеся клены и рдеющие осины, полупрозрачные осенние ивы и грозно шумящие ржавыми кронами дубы.
Синяя холодная осенняя вода. И я опять в сотый раз вспоминаю твои потемневшие глаза; прежде чем закрыться навсегда, из серо-голубых они стали синими - как осенняя вода в озерах. Однорукий касается моего плеча, одновременно заслоняя собой от чужих и любопытных взглядов мое перекосившееся лицо... Он чувствует себя виноватым - за то, что он выжил, а ты погиб... нет, даже не так... из-за моей постоянной, нескончаемой боли, которую он чувствует как свою. Его жена погибла, давно, это единственное, что он сказал о своей семье. И теперь он утешает меня. Я не думал, что наша с тобой особая близость (я даже в мыслях не осмеливаюсь назвать ее любовью) что-то может значить для кого-то еще, однако я благодарен ему за то, что он знает о тебе.
Но о моей тайне, о том единственном, что мне осталось от тебя, неизвестно и ему. Тайком, не глядя, я комкаю в кармане штанов грязную и рваную тряпицу, которой ты завязал мне глаза в день нашего освобождения.
...Когда я сбросил с себя грязные лохмотья, она выпала из кармана и лежала на ковре, такое нелепое, нереальное напоминание о подземных казематах и ужасах плена. Я долго смотрел, не понимая, что это, и вдруг воспоминания нахлынули на меня...
... Ты снимаешь рубашку под прикрытием каменных глыб, и твое тело кажется мне ослепительнее солнца, что выжигает свой безжалостный отпечаток в самом мозгу... Поэтому я стараюсь смотреть в сторону. Это не смущение, мы давно ничего не смущаемся, - это благоговение... Аккуратно рвешь ее на полосы, чтобы ветхая тряпка не разлезлась раньше времени. Подходишь ко мне, и я снова ощущаю невесомые прикосновения твоих рук к затылку, когда ты завязываешь мне глаза. И поворачиваешься спиной, чтобы я оказал тебе ту же услугу. Я делаю узел так медленно, пытаясь продлить этот миг, хотя разум кричит, что мы должны спешить, бежать отсюда...
И вот теперь снова этот лоскут. Я решительно подбираю его и прячу в карман новой одежды, благо места он совсем не занимает. Мне кажется, он пахнет тобой. Я знаю, что это иллюзия, но цепляюсь за нее всеми силами. Когда-нибудь я выброшу этот грязный обрывок самой страшной страницы моей жизни, и у меня не будет больше тайны - в день, когда ты вернешься ко мне из залов Мандоса.