Автор: Крейди

ceryddwen@mail.ru

Пейринги: Трандуил/Карантир, Фингон/Маэдрос, упоминается Карантир/?

Рейтинг: NC-17

От автора: продолжение рассказа “Carnil”. Праздник Середины Лета в Химринге и то, что случилось после него.

Предупреждение: в фике присутствует насилие, сексуальное и не только.

Примечание: перевод выделенных курсивом слов и выражений — в словарике в конце рассказа.

Отказ: персонажи, географические названия и другие реалии мира Арды принадлежат Дж.Р.Р. Толкиену.

 

                                      Праздник Середины Лета

 

            Король Изгнанников не спал в эту ночь. Но под утро он чувствовал себя не усталым — скорее, подавленным и обреченным. Дар Видения забирал куда больше, чем давал ему.

            Нолофинвэ с детства был не менее горд и честолюбив, чем старший брат, но умел лучше скрывать свои чувства. В отличие от младшего, златокудрого Арафинвэ, он почти не походил внешне на ваниар — разве что волосы были каштановыми, а не черными, и глаза — темно-синие, не серые, как у Финвэ и Феанаро. Как и оба брата, он рано женился. Анайрэ — вот она, хоть и нолдэ, напоминала деву из народа Ингвэ, — и нравом, и удивительными золотистыми глазами. На нее был похож их младший, Аракано — лишь обликом, фэар все четверо пошли в отца — никто не колебался, даже после обжегшего их предательства Первого Дома, даже в пути по Вздыбленному льду.

            Он всегда восхищался старшим братом, даже после того, как клевета Моринготто разделила их, но ни разу ему не позавидовал. И не боялся Феанаро, как думали многие. Нолофинвэ любил его, все делая для того, чтобы заслужить дружбу или хотя бы уважение Огненного Духа. Он стал мудрым, искусным и в чарах, и в речах во многом благодаря этой любви. Отца же он любил еще больше и долго считал, что никто не знает и не понимает Короля нолдор так хорошо — ни мать, ни братья, ни сестры. Да он и больше всех проводил времени с Финвэ — Феанаро, если не был занят в кузнице или мастерской, возился с подрастающими сыновьями или уезжал в рудники; Арафинвэ вообще редко появлялся в тирионском дворце надолго — жил в Альквалондэ, где тоже все длились и длились для него и Эарвен Годы детей.

           Сыновья и дочь много значили и для Нолофинвэ, конечно же. Но они выросли как-то слишком быстро; лишь в Эндорэ он понял, что не уделял детям должного внимания, как братья. Для него самыми важными были отношения с отцом и Феанаро. К матери, Индис Ясной, был ближе спокойный и предсказуемый Арафинвэ. Правда, дважды младший брат сумел его удивить — когда неожиданно женился на дочери Ольвэ Альквалондского, а не на одной из осаждавших его валмарских дев, и когда отказался идти в Сирые земли.

            «Теперь правит в Тирионе, уверен, — усмехнулся король Изгнанников, — Ингвэ и

Ольвэ замолвили за него не одно словечко перед Великими».

            Бессонная ночь подходила к концу — он уже с Шатров Арамана отдыхал очень мало и редко, особенно когда предчувствия стискивали сердце ледяными ладонями. Нолофинвэ любил подолгу стоять у окна, — смотрел, как гаснут звезды, как черные склоны Эред Вэтрин светлеют и сумеречная мгла сменяется каждый раз другим, новым разноцветьем рассвета. «Ариэн снова побеждает тьму, а Моринготто корчится в своем гнусном укрывище... Но приходит ночь, и снова мрак во все стороны расползается от Тангородорим. Сколько еще продлится война, и сколько эльдар уплывут на черном корабле Морниэ в Чертоги Намо?»

            От невеселых мыслей его отвлекли быстрые шаги в коридоре. Только двое нери в Барад Эйтель могли так бесцеремонно врываться в покои короля. Но Турукано, недавно прибывший на праздник, все реже встречался с отцом и братом, и не только потому, что Нэвраст был дальше от Крепости-над-Источником, чем Дор-Ломин. После гибели Эленвэ он стал настолько другим... Не только скорбным, угрюмым, недоверчивым. В нем появилась и мрачная, твердая решимость — Нолофинвэ догадывался, какая. И ничего не мог с этим поделать. Как и с тем, что Ириссэ тоже оставила его — не смогла простить, что он не уговорил Анайрэ идти с ними в Сирые земли. Она верила когда-то, что ее отец — самый сильный и мудрый эльда во всей Арде, и для него нет невозможного.

             Король отошел от окна, сел в легкое кресло из орехового дерева, продолжая наблюдать, как меняются краски на картине небосвода. Невозможность. Слово с горько-соленым вкусом слез, пролитых им дважды в жизни — когда потерял отца и когда лишился сына, зарубленного прямо у него на глазах.  И теперь он снова попробует поспорить с судьбой, прекрасно понимая, что это бесполезно.

             Конечно, это был не Турондо. Старший сын, послушный и безупречный, образцовый воин и лорд, командир конных лучников Дор-Ломина, герой, о котором пели менестрели всему Белерианду. Он тоже был причиной его бессонных ночей.

             Финдекано вошел — скорее вбежал — так стремительно, словно за ним гнался десяток валараукар.

              — Атар аранья, я прошу позволения уехать, — на одном дыхании произнес принц.

              — Прямо сейчас? А что случилось? — медленно спросил король, отворачиваясь от окна. Насколько мне известно, все спокойно. В Хитлуме, — добавил он, заметив разноцветные блики в глазах сына, — ты заглянул в палантир?

             Финдекано молча смотрел на отца — прямо, не скрывая надежды и страха, — особого, не позорящего мужчину и воина. Тот же страх король видел когда-то в зеркалах королевского дворца Тириона, когда спешил к Анайрэ с серебряным кольцом.  В глазах сына было похожее, но другое. Иное, то, от чего он хотел оградить Финдекано, с горечью сознавая, что в разговоре о предстоящей поездке его сын не будет послушен и изысканно вежлив, как обычно.

             — Садись, Кано. Нам нужно поговорить. Ты ведь не к Моринготто собрался?

             Принц все так же мгновенно, стремительно сел напротив, подперев стиснутыми кулаками узкий подбородок. Совсем как в детстве, когда он прилежно внимал наставлениям Румила и Махтана.

             — Так куда ты едешь? — спросил Нолофинвэ, прекрасно зная ответ.

             — В Химринг.

             — А почему так срочно, сын? Это непохоже на Майтимо — вызвать тебя среди ночи. Что произошло?

             — Не знаю, отец. Он просит приехать на Середину Лета — этого достаточно. Скорее всего, просто приглашает на праздник, и я могу не успеть, если не отправлюсь сегодня.

 Король коротко кивнул.

             — Ты уже подумал об отряде?

             Финдекано облегченно перевел дыхание. Он был рад этой краткой отсрочке, хотя отлично сознавал, что отец не откажется от серьезного разговора. Ему придется услышать то, что прежде не раз читалось в укоризненных взглядах Нолофинвэ.

             ...Сорок всадников, нет, замок и без того будет переполнен, тридцать, а лучше двадцать пять, да, он не забудет взять достойные принца Хитлума одежды, конечно, он проведет у Майтимо дня четыре, не больше... Финдекано видел, что отец тоже не в восторге от предстоящей беседы, но ни за что не отступит.

             — Сын мой, ты храбрый воин, искусный мастер и мудрый правитель, — начало не предвещало принцу ничего хорошего, отец еще ни разу не говорил с ним так — возвышенным, холодным языком хронистов и менестрелей.

             — Я горжусь тобой. Ты — надежда Изгнанников, раз уж суждено было нашему Дому их возглавить. Если со мной что-то случится, — Нолофинвэ сделал знак не перебивать его, — да, это может произойти и с тобой. Война продлится очень долго, я не вижу ее конца.

             Финдекано кивнул. «Я тоже».

             — Тебе нужен наследник.

             Слова каменными плитами упали на его сердце, хотя он и ждал их.

             — Отец, эльдар не вступают в брак только потому, что им нужен наследник. К тому же у тебя есть еще один сын.

             Он едва не произнес: «Остался еще один». Мысли об Аракано всегда ранили обоих отравленными стрелами.

             — У Турукано только дочь. И он все дальше уходит от дел правления, затворившись в Нэврасте. Если не останется нери во Втором Доме — Феанариони могут не признать

Финдарато Королем.  Ты понимаешь это не хуже меня, сын. И — здесь не Валинор, на войне не рассуждают о Законах и обычаях, — сухо произнес Нолофинвэ. — Кано, сын мой. Ты возглавишь нолдор Эндорэ. Нескоро, но это будет. Не возражай, — он устало провел рукой по лбу, глядя в совершенно по-детски напуганные глаза своего бесстрашного сына, — я видел это. Видел, что уйду, оставив нашему народу Короля. Все, я уже захвалил тебя.

            — Теперь поругаешь?

            — Да. Придется, наконец, поговорить о том, что привело тебя в Альквалондэ, а потом — в лагерь Дома Феанаро, когда и сожженные корабли не остановили тебя.

            — Он отказался... — от неожиданности Финдекано говорил едва слышно, хотя и догадывался, что отец давно все знает.

            Нолофинве до боли сцепил пальцы. Да, его сын не из стали, да, он страдает и мучается, но может и должен это выслушать — все, до конца. Старший сын, самый близкий, любимый... Валар, неужели он повторяет отца?  Нет, он любит и Турондо, и Ириссэ, и — «прости, меня, Анайрэ» — младшего, Аракано. Но ближе Финдекано у короля никого не было,  он так желал ему иной доли... и так не хотел причинять боль. Сейчас каждый из них примерно знал, что скажет один и что ответит другой, — и оба медлили, страшась ссоры, боясь обрыва не одной и не двух нитей, связывавших их фэар. Наконец король поднял голову, посмотрев прямо на Финдекано, встретившись с таким же решительным взглядом его синих глаз.

            — Тогда ты не мог этого знать. Сын мой, я ценю и уважаю Нельофинвэ Майтимо. Даже если бы он не отдал корону нашему Дому... Нет, по-иному он не поступил бы, уверен. Я считаю его одним из достойнейших эльдар и все чаще благословляю за то, что он не отвечает на твои чувства, зная, что ему не легче, чем тебе. От меня не укрылись взгляды, брошенные на тебя украдкой, когда он лежал в нашем лагере, едва придя в сознание, еще не обретя в полной мере контроль над фэа и роа. Но он справился, а ты слишком горяч, сын мой. Не давай воли своим желаниям, — это путь во Тьму, подобное влечение неестественно, оно противоречит законам Арды.

           Обычно холодные, словно затворенные наглухо глаза Финдекано опасно сверкнули.

           — Отец. Я люблю Нельо и не считаю это грязным и постыдным. Он зовет меня — и я приеду так быстро, как только смогу. Недавно я обрел амдир — это самое светлое, что было и есть в моей жизни. Ты можешь не отпустить...

           — Ты все равно вырвешься, — невесело усмехнулся Нолофинвэ, — не буду удерживать тебя, Кано. И все же помни о своем долге будущего Короля.

          — Надеюсь никогда не стать им.

          — Это неизбежно, сын. Но не хочу больше повторяться, — король встал, протянув ему над столом узкую и сильную ладонь, — передавай от меня привет сыновьям Феанаро.

          — Непременно, отец. До встречи.

          — Доброго пути.

         «Валар, как неожиданно, как больно сбываются ваши проклятья! Финдекано  Астальдо, лучший из принцев нолдор, мой доблестный, безупречный сын, — летит к Руссандолу, забыв обо всем на свете! И все же он должен, обязан жениться — Кано нужен наследник, недолго ему быть королем...»

          Нолофинвэ в отчаянии изо всех сил ударил по столу кулаком — мореный дуб пошел трещинами.

          «Проклятый Дар Видения»!

 

*   *   *

 

              Они попали в замок не сразу — по узкому мосту в настежь распахнутые ворота сначала въехало не меньше десятка повозок с припасами из ближайших поселений, всадники же — около трех дюжин нери и нисси — прибыли, судя по разговорам, даже из Маглоровых Врат и Таргелиона, собираясь после праздника отправиться домой вместе со своими лордами.  Небо уже потемнело; холодная синева словно густела, наливаясь лиловым прямо на глазах отряда из Хитлума. Но на западе оранжево-малиновое свечение еще не гасло, из последних сил борясь с надвигающейся из-за чернеющих на востоке гор ночью. Эльдар, проезжавшие в крепость перед ними, весело шутили, — с особым, нолдорским удовольствием отмечая, что собираются встретить Середину Лета почти под носом у Моринготто. Финдекано еще не мог радоваться вместе с ними. Всю дорогу он вспоминал разговор с отцом, и непрошеные мысли одолевали, как ни старался он очистить разум, успокоиться перед встречей, которая будет непохожа на другие. «Вдруг Майтимо решил сообщить о своем браке? Он не меньше значения придает «долгу» и «приличиям», чем мой отец. Нет. А если он хочет просто сохранить дружбу, загладить тот разговор в Охотничьем домике, когда почти признался, я уже ждал его поцелуя, глупец...»

             Он надвинул капюшон плаща, кивнув перед тем Калиону — «командиру» отряда.

             — Послание для лорда Нельофинвэ.

             Хисиэль, комендант замка, слегка поклонился, не удивившись, что письмо взялся доставить простой роквэн. Калион был эльда основательный, но не речистый, и всегда брал на себя размещение воинов, предоставляя дипломатию кому-нибудь другому.

             — Лорд в кабинете. Жаль, что принц Финдекано не смог приехать.

             Один из дружинников повел гонца к главному зданию замка, неодобрительно посмотрев на его капюшон. Даже если лицо нолфинга было обезображено шрамами и ожогами, негоже так себя вести, хотя лорд и не обратит внимания на тонкости этикета, огорченный тем, что не увидит своего лучшего друга... Принц прочел все это во взгляде воина и неожиданно слепяще радостная, полубезумная уверенность в считанные мгновения заполнила его. Он уже чувствовал ожидание, тоску, невыносимо сладкую боль фэа и роа за дверью в конце коридора. Нельо ждал и не находил себе места — шаги не были слышны, Финдекано ощутил их по едва уловимой дрожи пола. Чувства обострились до предела, он с трудом удерживал свои ноги — хотелось вбежать, увидеть, как Майтимо резко обернется, как взметнутся волосы — факелом темного пламени вокруг бледного лица...

           Квенилас снова остыл. Майтимо все же отпил глоток терпкого напитка, аккуратно поставил чашку подальше от лежавших на столе карт и донесений. Ворота заперли, Финдекано, наверное, заночевал в Химладе. Он заставил себя сесть, взять в руки какой-то свиток, но читать было невозможно — он как маленький ребенок, смотрел на буквы, не в силах сложить их в слова. После некоторых усилий это удалось, но теперь уже слова не хотели связываться друг с другом — порхали перед глазами поодиночке, словно стайка чирикающих воробьев.

           Он не знал, что скажет — слова придут сами, или их не будет... Лишь бы увидеть. С тех пор, как Финдекано растопил его лед там, в Охотничьем домике,  холодный панцирь на фэа понемногу подтаивал, и теперь он остался обнаженным и беззащитным. Не жалея об этом — было не до того, внутри все сжималась тугая пружина, Майтимо старался не думать, что случится, когда она распрямится, навсегда изменяя его жизнь.

          — Мой лорд, послание из Хитлума.

          Пружина начала тихонько подрагивать, — Майтимо обернулся, сжав губы, взглянул на гонца в голубом плаще, откинувшего капюшон на широкие плечи. Темные косы выскользнули наружу, синие глаза дерзко сверкнули — прямо и чуть вверх, Финдекано всегда так смотрел — он был немного ниже, этот чуть вскинутый подбородок всегда волновал Майтимо — Кано ждал, очень давно ждал прикосновений его рук и губ.

         — Благодарю, Эармир, — ровным, бесстрастным голосом, уже справившись с собой.

         Как только воин вышел, они почти одновременно заговорили, смеясь чуть не до слез, по-мальчишески толкая друг друга плечами и кулаками.

         — Пробрался тайком, скрыв лицо — плохо же Хисиэль охраняет замок! — заметил Руссандол, не в силах оторваться от синего сияния, осветившего не только Финдекано — и его самого.

        — Дабы избежать торжественной встречи — с трубами, флейтами и арфой Макалаурэ. Я, конечно, не откажусь послушать величайшего из менестрелей... Но сначала хотелось увидеть тебя.

         Финдекано смотрел с той же тоской и страстью, с той же робкой, несмелой амдир, — и Майтимо замер на вдохе, пружина сжалась до предела, он все еще держался из последних сил, зачем? Зачем... Руссандол забыл, что у него только одна рука — он чувствовал и вторую, тоже притянувшую к нему Финдекано, прикрывшего глаза и еще выше вскинувшего узкое лицо, загорелое и обветренное. Сколько раз он мечтал об этом, представляя, как поцелует Кано, все сказав ему без единого слова. Губы Финдекано чуть шевелились — он прочел на них свое имя, а прочитав — едва-едва коснулся и уже не смог оторваться, когда они приоткрылись и приковали к себе. Они падали и взлетали сразу в том бескрайнем, огромнее неба и моря просторе, что был внутри них,  до тех пор, пока не раздался звон металла о камень за дверью. Майтимо, задыхаясь, выбрался на поверхность, и тут же еще крепче прижал Кано к себе, целуя пахнущие травами и ветром темные волосы, прерывисто шепча:

          — Уронили поднос, растяпы... Я же не смогу без тебя, мельдонья, жизнь моя. Не зря так боялся твоего пламени. Валар, ты же устал...

          Финдекано и правда едва стоял на ногах, но не от усталости. Он не мог поверить в это до конца, и, позволив усадить себя в кресло, словно со стороны наблюдал собственный сон. Смотрел, как Майтимо достает из шкафчика на стене вино и кубки, как наливает и протягивает ему — золотистые глаза светятся, как...

          — Как у горной кошки — правда, она скорее белая, чем рыжая, — он сказал это вслух, а Нельо фыркнул и вошел в роль, — поставив ненужный кубок на пол, гибким, почти неуследимым  движением скользнул по ковру, обнял его бедра...

          Кано тоже забыл, что у мельдо всего одна рука — он почти чувствовал обе сильные, горячие ладони, отрывающие от кресла, стаскивающие вниз... Это так было похоже на сон — медленное, неспешное узнавание, пусть они и знали друг друга чуть не с рождения Финдекано. Губы и языки начали новый танец, руки нежно и почти неосознанно исследовали волосы, шеи и плечи... Шаги за дверью не остановили Майтимо — он уже  сплел пальцы для затворяющего заговора, но Финдекано удержал его.

          — Ты  лорд и хозяин завтрашнего праздника. Я уже чувствую себя виноватым, — перед Серединой Лета у тебя столько дел...

          Финдекано лукаво улыбнулся Руссандолу, — и, еле задев, прикоснулся мизинцем к острому краешку его уха.

         — Нельо, впереди Ночь Костров, когда даже самые преданные подданные заняты чем угодно, только не...

          — Только не постоянным и бестолковым напоминанием о своем существовании, когда этого меньше всего ждешь, — раздраженно бросил Нельо, садясь с кубком у камина.

          Шаги удалились — и тут Майтимо рассмеялся, рыжие кудри разметались по плечам, вино чуть не плеснуло в огонь.

         — Это был Макалаурэ.

         Финдекано покраснел. Он сел рядом, не в силах не дотронуться до обтянутого белым шелком плеча.

         — Он что, все знает? Почувствовал или...

         — Ничего он не знает, менельлуин. Но понимает, когда входить не следует. Неужели ты думаешь, что я говорил ему или Морьо?  Впрочем, Карнистир сам догадался, саламандра этакая...

          Финдекано еще больше залился краской. Менельлуин — василек. Ему хотелось снова услышать это — вдруг только почудилось, как и сегодняшний Нельо — ласковый, страстный, столько всего было в каждом его взгляде...

           «Нельо, я до сих пор не могу поверить, что не сплю. Скажи мне это, может, я сошел с ума, все так неожиданно...»

            Майтимо взял обе его руки в свою; кисть Феанариона была крупнее, но не намного, однако руки все равно как-то уместились в ней, прижал их к сердцу...

           «Как же я тебя измучил, менельлуин... Как люблю тебя — о том не найдется слов в языке эльдар, наверное, даже и в речи Айнур, данной им Творцом».

           Финдекано чувствовал его фэа совсем рядом — готовую открыться, появиться, как самоцвет из серого камня, как алый серегон из тугого темно-зеленого бутона... И сам снял почти все барьеры, — до последнего, скрывавшего темные праздники роа.

           …Тьма. Мокрая, зловонная, даже воздух какой-то мерзко липкий. Дышать ртом еще  можно, но запах все равно пропитывает и волосы, и кожу под остатками истлевшей одежды, едва не выворачивая наизнанку. В голове отдаются лязг оружия и утробный хохот тварей, волочащих бессильное тело по каменным ступеням. Вверх, потом вниз... Он сопротивляется, но все равно — уходит, уплывает в воспоминания, как в теплое море у берегов Благословенного края.  Тонкое, совсем еще юное лицо с узким подбородком и такими синими глазами, что сердце внутри то замирает в испуге, то бьется — навсегда плененной птицей в невидимой, будто стеклянной, клетке... «Что это? Почему — со мной? Неужели, как, он же нер... Менельлуин».

          Воин в сияющих серебром и лазурью одеждах застыл у кромки воды. Ни звука, ни даже поднятой в прощальном привете руки. «Встретимся в Сирых землях, Кано». Не палуба уходит из-под ног — весь мир, вся прежняя жизнь уплывают во тьму, где меркнут, исчезая, факелы, зажженные у Шатров Арамана…

          Алые отсветы ревущего огня на смеющихся лицах братьев — захваченные безумием отца, они не замечают его... Резко отвернувшись, Нельо уходит в прибрежную рощицу. Вцепившись до крови в колючие кусты, смотрит на небо, из редких просветов в застывших над головой тучах кое-где видны звезды, прекрасные и равнодушные. Дернул плечом, сбрасывая руку Макалаурэ, — она оказалась нежданно тяжелой, и гулкий, раскатистый смех пытается влезть в него, разбить что-то очень важное внутри. «Моринготто».

           Финдекано выбрался на поверхность — оказалось, он держал Майтимо за плечо, вцепившись изо всех сил в гладкий шелк, уткнувшись в его грудь. Зов роа угас от одной безжалостной мысли. «Я не открылся до конца, как Нельо. У него ни разу не возникло и тени желания, не связанного со мной. Я не смогу посмотреть ему в глаза».

          Они молча сидели у огня — казалось, что-то должно произойти, растущая туча тишины была страшнее обвинений и оправданий. Треск рассыпающегося искрами березового полена словно разбудил их, и слова Майтимо очертили ров, нет, бездонный провал между этим днем и всем, что было прежде.

          — Кано, мы пришли друг к другу и будем вместе, рядом или за сотни лиг друг от друга. А прошлое не стоит ни твоего, ни моего внимания. Пойдем, ты действительно должен отдохнуть.

          Только в комнатах, которые мало чем отличались от его кабинета, гостиной и спальни в Барад Эйтель, Финдекано ощутил усталость. Нельо прав, нужно не просто отдохнуть — побыть одному. Он все же не удержался от последнего зовущего взгляда  — но Майтимо покачал головой.

          — Я не смогу выйти отсюда, если еще раз прикоснусь к тебе, мой менельлуин. Да пошлет тебе Ирмо сны, каких пожелаешь. До завтра.

         

*   *   *

         Утром гости продолжали прибывать. После полудня расставили складные столы и стулья у подножия одного из невысоких холмов, окружавших Амон Химринг. Его верхушка давно уже была срыта,  ровная площадка возвышалась над лугом, покрытым низкой травой и мелкими звездочками северных цветов, всего футов на восемь. Майтимо и эта высота казалась чрезмерной, но братья и Хисиэль смогли убедить его, что вассалы имеют полное право видеть своего лорда, не сворачивая шеи и не привставая, чтобы наблюдать, пьет он, говорит или награждает лучших танцоров и менестрелей. Трава  на гладком возвышении была такой же густой, как и внизу — среди холмов эльдар встречали только Середину Лета, остальные праздники в продуваемом насквозь Химринге приходилось отмечать внутри замка.

          Столы расставили полукругом у пологой стороны холма, обращенной к западу. День был довольно ясным; полупрозрачные облачные перья только подчеркивали светлую синеву купола небес, раскинувшегося над зеленым ковром самого роскошного шатра в Эндорэ, освещенного золотым цветком Анара. За праздничным застольем всегда следовали танцы и состязание менестрелей, длившееся до сумерек. Лорд Макалаурэ никогда в нем не участвовал; он пел после награждения победителей, и казалось, звуки его лютни и чарующие, почти невозможные переливы голоса зажигали первые звезды. Потом начиналась Ночь Костров, когда нисси дарили венки своим избранникам. Венок ни к чему не обязывал, кроме неписаного закона — нер должен был протанцевать хотя бы один танец с подарившей. Правда, в точности это правило соблюдалось не всегда. Нолдор Первого Дома часто шутили, что если бы принцы Макалаурэ и Тьелкормо танцевали со всеми девами, избиравшими их на празднике, то им и трех ночей не хватило бы. Нисси, — и покинувшие Аман, и рожденные в Эндорэ — были смелы и решительны, не боясь подносить сплетенные из трав и цветов венцы даже суровому владыке Химринга — он не танцевал, просто благодарил и улыбался — на большее они и не рассчитывали. То были почти всегда дары уважения, а не любви, от тех, чье сердце было свободно. Нередко венок доставался незнакомому эльда. Это могло не привести ни к чему или вырасти в крепкую дружбу, но бывало, что через несколько лет нис покидала семью и друзей, уезжая в Таргелион или Эстолад — Ночь Костров изменяла ее жизнь.

            Когда Ариэн уже явно повернула на закат, лорд Химринга поднял золотой кубок, украшенный рубинами. Он словно отсалютовал им — и покинутому Западу, и всем

собравшимся в этот жаркий для северного лета день за длинными столами внизу. Рядом с Майтимо сидели Макалаурэ, Морьо, Финдекано, Илли и еще около дюжины эльдар во главе с Хисиэлем и Калионом.

            Трандуил не находил особых различий с празднованием Середины Лета в Дориате.

Разве что одежды и мужчин, и женщин были более темными, их покрой — совсем другим, а разговоры внизу — почти непонятными. За столом лорда Химринга говорили на синдарине только из-за него. В Оссирианде же было гораздо меньше церемоний, — веселье начиналось уже с утра, к полудню без каких-либо сигналов распорядителя нандор уже танцевали, многие пели прямо за столами, дети дудели на флейтах и свирелях, бегали по скамьям, дергая старших за волосы и одежду — так маленькие лайквенди приглашали потанцевать родителей, братьев и сестер.

           Дети. Ну конечно, здесь их было очень мало. Они чинно сидели на стульях, под самых маленьких были подложены деревянные подставки или подушечки. Малыши тихо ждали, пока матери нальют им охлажденного квенилас или воды с вареньем. Илли вдруг стало немного стыдно за беззаботное веселье сородичей — здесь, на севере, пришельцы из-за Моря сражались и погибали, не позволяя себе завести семью. И в Семиречье проникали банды орков — но то были чаще всего дикие твари из-за гор, вооруженные только дубинками и камнями, несравнимые с закованным в железо воинством Моргота. Здесь, где сдерживали ангбандскую нечисть, веселье было сдержанным — каждую ночь костры с северных застав могли принести недобрые вести.

          Майтимо сидел рядом с Финдекано, — полунамеренно задевая его локтем или коленом, он чувствовал ответный огонь. Наверное, братья считали его улыбку на редкость глупой, — он видел это и в едкой ухмылке Карнистира, и в насмешливом взгляде Макалаурэ. Менестрель был не менее проницателен, чем Морьо, но  обычно старался это скрывать. Однако сейчас он озорно подмигнул брату поверх огромного кубка, которым словно закрывался от восторженных взглядов нисси, ловивших каждое его движение. Канафинвэ нравился множеству эльдэр и всегда был с ними изысканно учтив и внимателен, — не более того. Еще в Тирионе многие поклонницы менестреля, ничего не добившись и повздыхав, вступали в брак. Но не все — некоторые последовали за ним в Эндорэ, принеся присягу, как лорду. Девы Маглоровых Врат прославились дерзкими вылазками в кишащие орками и другими тварями земли Севера, подвластные Моринготто. Они каждый год вручали ему один венок от всех — из ветвей дуба и орешника, без единого цветка, — не мужчине, а Владыке и военачальнику. Покидали же они войско, только уходя в Чертог Ожидания. Майтимо давно уже знал, что влюбленные в Макалаурэ нолдэр и синдэр испытывают к Девам Врат не самые теплые чувства. Он снова взглянул на менестреля — тот уже подкручивал колки своей прославленной лютни, такой же черно-серебряной, как его одежды, словно и не было ироничных взглядов на брата и восторженных дев. Сидевший рядом с Макалаурэ Карнистир был просто великолепен, — одетый в узкие, по синдарской моде, штаны и рубашку из черного шелка, небрежно наброшенный алый плащ и темно-красные сапоги. Рубины и алмазы сияли в его венце, искрились на груди, на пальцах и запястьях, даже пряжка пояса была усыпана драгоценными камнями. Илли не терялся радом с ним, хотя одет был, как всегда — в бледно-зеленое и коричневое. Кольца на руке синда не мог увидеть никто, кроме Феанариони; его украшало лишь золото волос, стекавших на плечи из-под белого кожаного ремешка, и глаза — прозрачные, как морская вода у берега. Нисси уже обратили внимание на Трандуила — он синда, незнакомец, а не стоит ли подарить ему венок? Но гораздо больше было тех, кто завороженно смотрел на Финдекано; Майтимо ощутил не один укус ревности, когда тот улыбался в ответ на громкие приветствия воительниц-нолдэр.  

           Когда начались танцы, Илли дернул Карнистира за рукав.

           — Морьо, пойдем?

           — Нет, анаринья. Не хочу. Разве ты знаешь наши танцы?

           — В них нет ничего сложного.

           Помахав рукой остающимся, Илли вприпрыжку побежал вниз, где пары уже танцевали, сливаясь с другими в круги, восьмерки и спирали. Макалаурэ, поклонившись гостю и братьям, последовал за ним — более величественно, но так же быстро.

          — А ты, Кано? — спросил Майтимо, — в Тирионе ты танцевал лучше всех.

          — После Тьелкормо и Макалаурэ, — уточнил Финдекано. — Не сегодня, Нельо. «Я хочу одного — быть с тобой, наши танцы впереди».

          Они в который уж раз улыбнулись друг другу, подавив желание взяться за руки.

           «Неужели мы с Илли так же выглядим со стороны, если не наложить чары?» — ужаснулся Морьо. Он все больше мрачнел, глядя, как Трандуил легко кружит очередную эльдэ.

            Волосы синда растрепались, окутывая шею и плечи золотым облаком, глаза были полузакрыты... Танцевал он так, что многие смотрели на него, не отрываясь. Даже ваниар не могли сравниться в этом искусстве с квэнди Белерианда — эльфам Валмара не хватало импровизации. А Илли любил и был счастлив, — это делало его движения еще более легкими и отточенными. Он целиком растворялся в танце, как никогда чувствуя себя частью этого мира, неразрывно связанной и с легким прохладным ветерком, поднимавшим в воздух запахи трав и цветов, и с медленно плывшими над головой редкими серебристыми облаками, и с веселыми нисси, — «одеваются они, правда, темновато».

            Музыка ненадолго смолкла; флейты завели новую мелодию, и Трандуил снова был готов с головой окунуться в пляску, когда увидел, как порозовело лицо стоявшей напротив нолдэ. Конечно же, Маглор. Насмешливые огоньки в глазах спрятаны под длиннющими черными ресницами. — Илли про себя называл второго сына Феанора «наблюдателем», кажущаяся отрешенность менестреля часто была обманчивой.

            — Прекрасная дева, я хотел бы пройтись с тобой в танце... чуть позже.

            Эльдэ кивнула, едва веря своему счастью.

            Менестрель отвел Илли в сторону и прошептал:

            — На твоем месте я бы не стал так увлекаться танцами. Посмотри на Морьо.

            Синда бросил взгляд наверх — и правда, Карантир был как предгрозовая туча. Раскланявшись и немного поболтав с огорченными нисси, он покинул луг, нарочито медленно поднялся по склону холма... Там, где сидел Морьо, был только резко отодвинутый стул и почти полный кубок, по скатерти растеклось выплеснутое вино.

           — А куда...

           — В замок, — ответил Маэдрос, — не советую искать его сейчас, Илли. Пусть остынет.

           Синда пожал плечами, намереваясь сделать как раз обратное, — и тут ощутил легкое прикосновение к барьерам авад.

           «Все равно сейчас никуда не уйдешь. Оглянись», — заговорщически подмигнул Фингон.

На холм поднимались распорядители праздника, — Хисиэль, Калион и две незнакомых Трандуилу эльдэр в темно-красном. Одна из них держала в руках серебряный венец из переплетенных побегов вьюнка и плюща — листья и цветки были такими же гибкими и тонкими, как настоящие.

— Венок лучшему танцору. Все мы согласились, что он принадлежит тебе, Трандуил Ороферион. Спасибо за то, что сделал Середину Лета еще светлее и теплей.

Илли смущенно поблагодарил, подняв кубок в приветствии всем присутствующим, — и остался, попеременно борясь с двумя желаниями — бежать в замок и побыть еще немного в центре внимания. «И чего Морьо разозлился? Ну, потанцевал немного. Я же приглашал его, — у голодрим, как и у нас, есть общие, непарные танцы»...

Все же сердце у синда было не на месте. Он встал, поклонившись Маэдросу и Фингону.

— Я все же пойду.

— Иди, — кивнул Маэдрос, чуть слышно добавив:

— Будь с ним поосторожнее. Мой брат прозван Темным не только из-за смуглой кожи.

Морьо и правда был в ярости — в полумраке (солнце уже садилось) его лицо казалось темно-багровым, чуть ли не почерневшим. Уже на пороге покоев Карантира Илли наткнулся на смятую, как листок бумаги, бронзовую чашу. Ковер на полу был усыпан осколками стекла, на стенах красные брызги — нолдо, видимо, разбил графин с вином. Сын Феанора стоял рядом с маленьким низким столиком, явно намереваясь запустить им в Трандуила.

— Морьо, ты что? Что стряслось?

            — Ты еще спрашиваешь? — как-то уж очень тихо произнес Карантир. — Да ничего особенного милый. Ты пялился весь день на этих глупых куриц, хватал их за все, за что только мог ухватить, а теперь приходишь и удивленно вопрошаешь: «А что стряслось?»

            — Морьо, я же звал тебя.

            — Я не танцую. Никогда. Мог бы и догадаться, — ты же постоянно говоришь, что наши фэар так близки, — в голосе Карантира было что-то новое, Илли чувствовал это, как звери и птицы чуют приближающуюся дрожь земли, — ему тоже захотелось убежать, словно от землетрясения. Но уйти сейчас означало признать несуществующую вину.

            — Мельдо, не сердись. Я поднялся, но тебя уже не было.

— Ну да. Вернулся, когда Макалаурэ намекнул: «Морьо в бешенстве»? Вечно они лезут в мою жизнь! Убирайся!

Трандуила охватило какое-то отстраненное спокойствие, хотя в горле саднило, и кололо острыми иголочками сердце.

— Хорошо. Я уеду завтра, если ты так...

Он не успел дойти до двери — она с треском захлопнулась. Карантир сорвал с него серебряный венок, схватил за волосы, накручивая их на руку. Илли не был готов к этому ужасу — он не мог ничего сказать, даже не вскрикнул, когда Морьо начал бить его по лицу. Из носа потекла кровь — это словно раззадорило сына Феанора. Он оттянул голову синда назад, и принялся молча, сосредоточенно срывать с него одежду. Илли попытался вырваться, — нолдо ударил его коленом в верх живота, потом еще раз и еще. И ладонью по ребрам, так, что хрустнуло и дико заныло.

Илли лежал на полу, в кожу впивались осколки стекла, но он почти не чувствовал этого, не знал, бил ли его Карантир после того, как он упал, напоровшись щекой и плечом на остатки графина. Все так же молча (это молчание было страшнее боли, страшнее всего) Морьо разложил его на ковре, раздвинул ноги...

— Нет... — охнул Трандуил, уже чувствуя его твердое, безжалостное орудие.

Морьо, все так же молча, дернул его на себя. Илли изо всех сил стиснул зубы, чтобы не закричать.

Когда Карантир овладел им в третий раз, так же грубо и невыносимо больно, — Трандуил почувствовал, как то, что бьется внутри, в оковах тела, вырывается наружу, чтобы уйти, уплыть прочь. И не стал удерживать.

«Илли! Варда Элентари, что же я… как это случилось?!»

Морьо, оцепенев, сидел на ковре рядом с безжизненным, окровавленным телом, не слыша, что в комнату уже давно и громко кто-то стучит.

            Макалаурэ перестал надеяться, что ему откроют, и вышиб заговоренную дверь. Сначала величайший поэт нолдор не вымолвил ни единого слова — просто опустился на пол рядом с братом, потрясенно глядя то на Илли, то на Карнистира. Синда все так же лежал ничком — кровь стекала по бедрам, спина располосована ногтями... Менестрель осторожно перевернул его — лицо Трандуила тоже было залито кровью, глаза закрыты. Макалаурэ нащупал исчезающе тонкую ниточку пульса на запястье, приложил ладони к его вискам...                         

— Ты хоть понимаешь, что мог убить его?

            — Не мог. Я люблю его, Макалаурэ.

            Канафинвэ опять не нашел, что сказать — только потрясенно покачал головой. «Если это — любовь... Я рад, что мое сердце свободно». Осанвэ ударило Карнистира, — он вздрогнул и еще ниже опустил голову.

            — Я знаю, что тебе до сих пор больно, Морьо. Но ты мог бы сдерживаться ради него. Я думал, этот синда изменил тебя... Он же не виноват в том, что случилось в Амане, — резко произнес менестрель.

           Карнистир не ответил; Макалаурэ вышел, вернувшись с кувшином и лентами белой ткани.

           — Нужен целитель, но... тогда все откроется. Я воин, и не смогу быстро вылечить его роа, не все приемы исцеления мне доступны. Сделаю, что смогу, — говорил Канафинвэ, осторожно прикасаясь мокрым полотном к лицу Трандуила.

           Карнистир все так же безмолвно гладил то еле теплую, бессильную руку Илли, то его склеенные засохшей кровью волосы, не глядя на синда.

 

*   *   *

 

            Макалаурэ надолго уходил, потом вернулся, задумчиво отложил лютню и запел, не играя. Его голос наполнил долину, отражаясь от невысоких холмов горным эхом. Одна из песен была ясна только тем, кто бился в Лебединой Гавани. Финдекано удивленно смотрел на менестреля — петь такое в веселый праздник Середины Лета? Но Канафинвэ всегда выбирал песни не случайно, и холодный ветер приближающейся ночи легким ознобом пробежал по собравшимся, сидевшим и за столами, и прямо на траве, не обращая внимания на вечернюю росу.

 

           Ненаступившее утро растает

           В пламени черной зари,

           Землю и море от края до края

           Черное солнце спалит.

 

           Поздно бежать нам и прятаться поздно — 

           То не песок, не слеза…

           С неба умершего алые звезды

           Падают в наши глаза.

 

          Не все в его песнях было понятно, и страшно было углубиться в их темный, таинственный туман, и невозможно — не войти в него. Когда менестрель умолк, стало так тихо, что слышен был только шелест трав под ветром.

          Финдекано едва ли не первым вернулся из невидимого тумана и возгласил:

           — Айа Макалаурэ!

           — Айа! — отозвались все, и слова эхом вернулись в долину, отразившись от холмов.

          Начиналась Ночь Костров; эльфы женатые или просто не желавшие веселиться потянулись в замок. Майтимо и Финдекано приняли от дев венки и, отдав их Хисиэлю, Калиону и другим воинам, направились к крепости; никто не заметил, как они свернули на неприметную тропу и скользнули в тень. Макалаурэ исчез еще раньше, к разочарованию многих эльдэр.

           К северу от Амон Химринг холмы становились выше, грядами поднимаясь к Железным горам. Ночь была довольно теплой и ясной для этих мест, узкий серпик ущербной луны не затмевал звезд. Майтимо обернулся, не выпуская его руки, и Финдекано тоже увидел, как один за другим загораются на юге костры — словно алые звезды, о которых пел Макалаурэ. Самые близкие были на расстоянии двух полетов стрелы.

          — Мы идем в мое тайное убежище, — Руссандол волновался, но он все уже решил, и Финдекано покраснел, — роа от ступней до лба горело, в отсветах пламени этого не было видно, но Майтимо наверняка почувствовал, сжал его руку... И чуть не упал, когда Кано бросился к нему на шею, обнимая, прожигая через одежду и кожу, насквозь...

         — Подожди, менельлуин, — улыбнулся Высокий, — уже почти пришли. Здесь я думал о тебе, когда находил время для одиночества.

         Это был один из Ближних фортов, выстроенных еще до возведения Химринга. Почти все остальные разобрали — пограничные укрепления теперь были гораздо ближе к черным пикам Тангородрим, камень старых сторожевых крепостей пошел на строительство замка. На гребень холма вела узкая тропка — к окованной железом двери в узкую башню в четыре яруса, справа к ней примыкало низкое длинное строение — склад или казарма. Склоны круто обрывались в глубокий ров, утыканный на дне острыми деревянными кольями.

         — Оставил для учений, — кивнул Финдекано, — в Хитлуме тоже две таких тренировочных крепости. Но...

         Ни намека на мост или что-то похожее не было. Майтимо довольно улыбался.

         — Ты предлагаешь мне прыгать в ров? — спросил Финдекано, прекрасно понимая, что тут нечто другое. Они обогнули холм — на другой стороне, обращенной к северу, не было ни двери, ни тропы, тем более — моста.

         Майтимо неожиданно повернул назад.

         — Воины действительно должны попасть в крепость без всякого моста, но есть и другой путь.

           Он подошел к округлому холму, напоминавшему огромную болотную кочку. Куст вереска у подножия скрывал замаскированную не только травой и ветками, но и заклятьем  незаметную дверь.

           — Заходи, и возьми светильник сразу за входом. Да, там ступеньки, и довольно крутые. — Никто, кроме братьев, не узнал бы в этом веселом, легкомысленном шепоте голос сурового и неразговорчивого Нельофинвэ Майтимо.

           Бело-голубой свет валинорского фонаря озарял выложенные небольшими квадратными плитками черного мрамора пол и скругленные кверху, плавно переходившие в потолок стены подземного хода. Здесь было теплее, чем снаружи, но никакой затхлости и запаха сырой земли — слабое дуновение указывало на вентиляцию. Финдекано шел впереди, пока луч не осветил ступеньки и дверь — вход в форт из-под земли, и если дверь в холме открывалась чарами, то здесь была самая обычная замочная скважина.

          — Внизу — погреб, — говорил Майтимо, отпирая дверь, — для поощрения тех, кто отличится на учениях. И небольшая кладовая, конечно. Возьмем там кое-что... Моя комната наверху.

          «Наверху» — означало на четвертом ярусе. Трех нижних Финдекано не видел — винтовая лестница шла в узком пространстве между внешней и внутренней стенами круглой башни. Крепкие двери, ведущие внутрь, были на каждом этаже, кроме верхнего. Наверху они вылезли через люк на плоскую крышу, похожую на щит — она была окована тонкими листами железа. Майтимо нырнул в такую же квадратную дверцу, легко взлетевшую вверх от прикосновения к какому-то тайному рычажку. Изнутри полился ровный янтарный свет.

           — Давай корзину, — раздался снизу голос Нельо, и тут Финдекано засмеялся — легко и беззаботно, как когда-то в Тирионе. Словно они вернулись туда — к веселым пикникам, необидным насмешкам, дружеским розыгрышам. Он просунул в люк вино и закуски, затем и сам спустился по узкой деревянной лесенке без перил, и быстро огляделся. Почти круглая комната лишь с одной стороны была срезана, как верхушка яйца, там стояла кровать. Вся остальная мебель — кресла, столы, шкафы, книжная полка, — была необычно выгнута сзади, вплотную примыкая к стене. Камина не было — в холодное время вносили жаровню или... Финдекано заметил на стенах позолоченные подсвечники в виде нежных цветков нарцисса. Тот, кто их сделал, мог придумать и совсем необычное отопление.

           — Курво? — полуутвердительно спросил Нолофинвион.

           Майтимо все с той же задорной улыбкой покачал головой.

           — Не угадал. Тьелпе. Он настолько искусен, что я иногда немного боюсь — что он сотворит в будущем, не отвлекаясь на мечи и кольчуги? «Хочется верить, что у него будет это будущее».

           Улыбка Нельо немного угасла, как солнце у края облака, и тут же вновь вспыхнула — Финдекано, выгрузив из корзин снедь и вино, по-хозяйски осматривал содержимое шкафчика.

          — Посуды у тебя маловато. Ну ничего, нам хватит.

         Кресло было только одно — и Майтимо, легко подняв одной рукой низкий столик, перенес его к кровати. Ложе тоже было низким и очень широким, — Финдекано не решился сказать об этом, Майтимо сам, слегка смущаясь, произнес:

         — Намек моего веселого племянника. Тьелпе считает, что я должен жениться, как глава рода. Родных братьев у него нет, и мальчик мечтает о куче рыжих малышей, как он говорит. И о хозяйке Химринга, раз уж ее нет в Аглоне. Отыгрался на этой комнате, я не стал ему выговаривать.

         Финдекано кивнул, не решившись рассказать о разговоре с отцом. Трогательная забота племянника Нельо была несравнима с жесткими требованиями Нолофинвэ, говорившего о долге и необходимости.

          Весь день они почти ничего не ели и не пили — лишь сейчас, оставшись наедине, отдали должное винам, копченой дичи и сушеным фруктам. И разговорам — об Амане и Эндорэ, о родичах и друзьях, о войне и драгоценных днях мира. Майтимо ощутил неизведанную прежде легкость — вовсе не от перебродивших соков малины и терна. То, что было в прошлом и то, что ждало в будущем, ушло. На время, но отступило. Осталось только сейчас, только Финдекано, неожиданно замолчавший. Он стеснялся своего опыта, Руссандол же — своей невинности. Майтимо первым закрыл глаза.

          Поцелуи были долгими и разными — они то впивались друг в друга до боли, словно в

последний раз, то легко, словно краем лепестка шиповника или крылышка бабочки, нежно

прикасались к губам, щекам, прикрытым векам... Финдекано быстро сбросил одежду, замирая, стянул с Нельо штаны — тот остался в тонкой белой рубашке, внезапно отстранившись. Кано сразу же понял — Эру, он почти забыл об этом сегодня... Правый рукав внизу был стянут тонкой черно-алой тесьмой.

          — Мельдо... — в голосе Финдекано была такая горькая боль, что Майтимо покрылся холодным потом.

          «Хочешь, чтобы он постоянно, каждый миг чувствовал свою несуществующую вину? Что ему, себе руку отрубить, чтобы вы сравнялись?» Он набрал в грудь воздуха — как перед прыжком в море с невысоких отрогов Пелори.

          — Менельлуин, помоги — узел не распутать.

          — Сейчас.

          Длинные, сильные пальцы чуть заметно дрожали — и все же Финдекано быстро развязал рукав, едва не порвав, стащил рубашку и вслед за ней отбросил всю свою робость и скованность. «Нельо все равно знает, так к чему строить из себя деву в брачную ночь?» Он едва прикоснулся к его плечам — Майтимо сам опустился на ложе, его тело с почти исчезнувшими, чуть заметными шрамами казалось, само излучало теплый золотистый свет. Финдекано затаил дыхание — Нельо так смотрел и так желал его, это было видно, он с трудом подавил стремление сразу же броситься к нему, сжимая в объятиях... Он долго и нежно ласкал Майтимо, делая наяву то, о чем так давно мечтал, говорил, не стесняясь, о том, как хотел этого, обнимал, прижавшись к его нетерпеливо напряженной мужской плоти...

         Нельо только тихо-тихо стонал, и вдруг произнес едва ли не громко, — Финдекано даже испуганно вздрогнул.

         — Кано, менельлуин... Люби меня. Не медли, мельдонья.

         Все оказалось совсем другим, чем раньше. Сливались не только тела, но и души, которые умирали и рождались, смеялись и плакали, и это не было темным праздником роа. С Майтимо все было иначе — невыразимо светло и совершенно. Их тела словно перетекали друг в друга, то медленно, то быстрее струясь потоками расплавленного золота; усталые, припухшие губы в янтарном сиянии свечей были цвета огня.

         Свечи догорели; из незакрытого отверстия в потолке в комнату проникали отблески лунного и звездного пламени. Они лежали, обнявшись — так крепко, что казалось, даже биение сердец сливается в один звук, и мысли их были об одном и том же: «Как мы сможем расстаться теперь?» Медленное северное утро не разбудило их — оба не спали, и почти одновременно вздохнув — пора было возвращаться — засмеялись. Когда звезды исчезли, а Исиль побледнел, став тонким перламутровым рогом, беззвучно приветствующим оранжево-малиновый Анар, принцы нолдор выбрались из подземного хода. Растрепанные, счастливые и еле стоящие на ногах, особенно Майтимо.

          Слушай, это всегда... так? И у тебя болит? — Нельо полулежал на склоне холма, пока Финдекано накладывал чары на дверь.

          — Нет, мельдо. Только в первый раз. — Кано прилег рядом с ним, тоже не обращая внимания на росу, — Я был слишком груб, Нельо? Валар, я не хотел...

          — Мой менельлуин, что ты, — Майтимо задыхался от невесомых прикосновений, Финдекано приподнял его тунику почти до плеч и щекотал языком грудь, живот, ниже, — ты был так нежен и так силен при этом... Ох, если сейчас не остановишься, меня услышат в замке.

          — Они не узнают твоего крика. Подумают, что излишне пылкий нер получил от своей избранницы под коленку. — Финдекано, хитро улыбнувшись, заглушил последние возражения Руссандола, заперев его губы самой сладкой печатью, и снова скользнул вниз...

           После того, как они вернулись в Химринг, комендант замка говорил лорду Макалаурэ:

           — Терновое вино особенно туманит голову, да и пили, видно, всю ночь. Странно, лорд Майтимо всегда предпочитал квенилас... Сейчас им нужно хорошенько выспаться.                                    

          Менестрель вынырнул из своих никому не ведомых грез и согласно кивнул.

          — Думаю, так они и поступят. Хисиэль, если Нельо вдруг позовет — я у себя.

          — Да, мой принц.

         

*   *   *

          Он открыл глаза в полумраке незнакомой комнаты; тяжелые темно-синие занавеси закрывали окна, на них слабо мерцали вышитые серебряные звезды. Очертания мебели, ваз, книг и каких-то других вещей на низких столах и комодах были нечеткими, размытыми, словно акварели, которые он рисовал в Дориате. Он видел это сквозь боль, — в глазах, в голове, во всем теле. Конечно, он по-прежнему был в Химринге, в чьих-то личных покоях. Даже догадывался, в чьих, вспоминая прикосновения к вискам прохладных ладоней и тихое усыпляющее заклятье. Дышать было трудно — грудь что-то сдавливало, в носу запеклась кровь... Он собрал все силы, чтобы поднять руку — выше локтя она была в темно-лиловых, почти черных следах пальцев, но кости вроде бы уцелели, а вот ребра охватывала тугая повязка. Лицо и волосы оказались чистыми. Его охватил озноб, несмотря на одеяло из куньих шкурок, которым он был укрыт поверх белоснежной простыни. Значит, принц Маглор отмыл и перевязал его, уложил в собственную постель... Илли стало нестерпимо стыдно, но еще хуже были мысли о Морьо, раз за разом пронзавшие разум свистящими стрелами. Как он мог? За что, почему, из-за какой-то ерунды — ну накричал бы, выгнал, бросил в него хоть ту же смятую чашу... Отчаяние подступало так близко, что вновь возникла мысль, уснувшая под чарами Маглора — уйти, покинуть это тело. Избитое, оскверненное тем, кому он доверял больше всего, кого все еще любил, и от этого было еще больнее.

           Наверное, дверь в комнату была приоткрыта; он услышал россыпь звуков — словно звонкие капли падали с тающих под весенним солнцем сосулек. Настроив лютню, менестрель заиграл, а потом и запел. Илли никогда раньше не слышал Маглора — не привелось ни в Охотничьем домике, ни на празднике, тем сильнее было потрясение. Он понимал только некоторые слова, но смысл каждой песни был ясен — перед ним словно оживали гобелены королевы Мелиан. Благословенный край, залитый мягким и в то же время ярким светом, то золотым, то серебряным. Сады Ирмо Лориэна, где каждое дерево, каждый цветок пели свою песнь, не затмевавшую другие и не терявшуюся среди  прочих. Леса Оромэ Алдарона, с неведомыми в землях Эндор огромными деревьями с серебряной корой и золотыми листьями. И там была осень, но не наступало зимы, — в пору цветения листья становились сверкающим ковром, а деревья одевались новым темно-зеленым нарядом, — в кронах пели самые разные птицы, и он улавливал мелодию каждой. Он слышал и музыку увенчанных белыми кудрями волн, бивших в отвесные скалы Пелори, — казалось, вот-вот они обретут облик майар Владыки Вод. И чудилось — каждая волна звучит по-своему.

           «У любого создания Эру свой путь, но Дети наделены разумом и каждый из них сам выбирает,  какой быть его песне». Когда Златокователь умолк, Илли неслышно позвал его — ответ на госанну пришел тут же. Маглор вошел без лютни, одетый, как и на празднике, в черное с серебром. Волосы на затылке были стянуты лентой, и оттого лицо казалось более узким и строгим.

          — Лорд Канафинвэ... — чуть слышно прошептал Илли.

          Маглор сел на краешек огромной кровати и приложил палец к губам.

          «Не надо говорить. Лучше осанвэ. Сейчас принесу тебе попить, Илли. И постарайся поменьше двигаться — ребра не сломаны, но в двух серьезные трещины».

          «Как... он?»

           Маглор не был удивлен — во всяком случае, по нему не было заметно. Он смотрел все так же тепло, но слегка укоризненно. Илли еще плохо видел и не понял, кому же предназначался этот упрек — ему самому или Морьо? «Скорее всего, обоим».

           «Он хочет видеть тебя. Но я его не пущу».

           «Ему плохо», — вздохнул синда.

           Маглор покачал головой.

           «Думаешь, хуже, чем тебе? Если и так — пусть осознает, что натворил. Да и тебе надо отдохнуть перед дорогой домой, ».

           Менестрель вышел, вернувшись с глубокой глиняной чашей — у нее был носик, как у кувшина. От одного запаха отвара уже хотелось сомкнуть веки.

           «Выпей и спи».

            Илли не сопротивлялся, понимая, что сон лучше всего поможет телу. Он медленно падал в густую белесую мглу, качался на пружинящих облаках,  слыша в беспредельности Ильмэна легкие, едва уловимые звуки Эа, Мира Сущего.

            Доиграв, Макалаурэ повесил лютню на стену и вернулся в комнату. Синда спал — крепко, глубоко, но губы его по-прежнему были нервно сжаты,  на лице, покрытом синяками и царапинами, оставались стыд, боль и отчаяние прошедшей ночи, которая должна была стать праздником его совершеннолетия. Менестрель пододвинул к кровати кресло и тоже уснул — ненадолго.

             

*   *   *

           — Это их дело, Канафинвэ, — Майтимо который уж раз нервно ударял ладонью по подлокотнику. — Я, конечно, поговорю с Морьо, но увозить Трандуила в Дориат против его воли — не решение.

          — Сам он может и не уехать. Это будет повторяться, Нельо. Я ведь не сказал тебе всего..., — Макалаурэ смущенно запнулся.

          — Что еще? — требовательно спросил старший брат.

          — Я сразу же вымыл его. Мальчик был весь в крови — и лицо, и волосы, в плечо впился осколок стекла. И Морьо... я даже не знаю, как сказать... Он взял его силой, может быть, не раз. Это видно, брат.

          Майтимо покраснел от гнева. Сейчас он был похож на отца больше, чем Атаринке.

          — Как такое вообще возможно? Илли мог умереть, даже в Ангамандо...

          Макалаурэ опустил голову. Нельо почти никогда не говорил о годах плена. Но сейчас поступок Морьо так вывел его из себя, что он продолжил, правда, уже более ровным голосом:

          — Даже в Ангамандо такого не творили. Наверное, не хотели моей быстрой смерти. А Морьо… я ведь давно догадывался, Макалаурэ. Что-то случилось с ним в еще в Амане и мучает до сих пор. Кто это был? Ты ведь знаешь…

          «Знаю. Он рассказал мне все в бесконечную ночь Альквалондэ, когда уже стихли крики убивавших и стоны убиваемых, когда окровавленный песок не смывался с рук и лица. Морьо долго плакал, захлебываясь рыданиями, хрипел, как умирающий, говоря о потери любви и веры, выжженный, опустошенный… Но страдания не могут оправдать жестокость».

          — Да, Нельо. Случилось. Но я обещал ему, что никто об этом не узнает.

          Майтимо хотел спросить что-то еще, но тут двери распахнулись, как от сквозняка, и в кабинет влетел Финдекано — у него и правда выросли крылья фэа, он не скрывал своего счастья от Макалаурэ — менестрель все прекрасно чувствовал. Он хлопнул Нолофинвиона по плечу и вышел — так же быстро, как Финдекано вошел. Это молчаливое понимание установилось между ними троими сразу же по возвращении Нельо и Кано из тренировочного форта.        

            — Что-то не так?

          — Семейные дела. — Майтимо не хотел говорить о Морьо сейчас — хотя сказать все равно придется, у них не было тайн друг от друга.

          «После, Кано. Как же я соскучился!»

          «Мы были вместе всю ночь», — Финдекано лукаво прищурился, отводя рыжие пряди Нельо за ухо, потом нежно, едва касаясь, провел губами по подбородку, вниз, по шее, до ямки между ключиц… И потянул мельдо на ковер, — Майтимо, вздрагивая в его сильных руках, сдиравших одежду, все же вспомнил о двери. Она захлопнулась, когда Макалаурэ  дошел по коридору до лестницы. Менестрель ни для кого не заметно улыбнулся. 

          Переход на осанвэ стал частью их тайного языка — за ним всегда следовали с каждым днем все более страстные, безумные объятия — на полу, на столе, в оконной нише, где угодно, когда ненадолго удавалось остаться вдвоем. В форт выбирались только два раза — «соблюдали приличия», как со смехом сказал Майтимо. Только Макалаурэ видел, как изменился старший брат. Руссандол просто пел — без слов и звуков, пело и еле заметно танцевало его тело, вторя душе, он выглядел еще светлее и моложе, чем в Амане — ведь и там Нельо столько лоар приходилось скрывать свои чувства…

          Финдекано старался не думать о близящемся расставании — он уже говорил с отцом, изо всех сил сдерживая рвущееся из глаз счастье, выпросил еще несколько дней… Зная, что, вернувшись, будет жить ожиданием приезда Нельо в Дор-Ломин.

 

*   *   *

          На четвертый день после праздника Илли, морщась от боли и тугой повязки на ребрах, встал (точнее, почти сполз) с кровати и подошел к зеркалу. Багровые и сине-черные пятна понемногу сходили, но лицо… Нет, на нем не было шрамов, синяки и царапины исчезнут, но изменятся ли эти ввалившиея щеки, заострившися скулы, пустота в тусклых глазах, помутневших и потемневших… «Как болотная вода». Он не узнавал себя.

           Трандуил повернулся, чуть не упав, и кое-как добрался до кровати.

           Он думал о Келеборне. О его полузакрытых глазах, отражавших сияние Итиля, о нежных прикосновениях — Серебряный лорд сначала так робко дотрагивался до его тела, но именно там, где было нужно, — вскоре Илли вырвался из его рук, целовал, гладил, даже покусывал везде, доводя любимого до такого же исступления. Он хотел навсегда остаться с Келеборном в этом лесу или уйти, убежать на край света, но ни слова не сказал об этом, зная, каким будет ответ.

            «Валар, я сам виновен и получил то, что заслужил». Не сдерживая разбуженное Фингоном маэль, он соблазнил Маблунга, Келеборна, даже Карантира. Даже к Морьо он сделал первый шаг, потянувшись всем существом к нему — такому проницательному, такому чувственному…

            «Я хочу видеть его. Сейчас», — Илли гнал от себя эту мысль, но она возвращалась.

            Дни ползли один за другим, словно скучное семейство улиток. Фингон уехал в Хитлум, Маэдрос объезжал заставы на севере. Маглор приходил постоянно — Илли отчетливо сознавал, что без менестреля сошел бы с ума или даже лишил себя жизни. Они говорили обо всем — кроме того, что случилось в ночь Середины Лета. Когда синда заговорил об отъезде, лорд Канафинвэ покачал головой.

            — Твоей фэа еще далеко до исцеления.

            — Я достаточно здоров, благодаря тебе. И вполне выдержу путь до границ Дориата.

           Менестрель неохотно кивнул.

           — Но не раньше, чем через три дня.

           — Повинуюсь, эрниль нин.

           Он даже пробовал шутить. Правда, улыбки совсем не получилось — только дернулся уголок рта. Илли был спокойным, непроницаемым и очень взрослым, — Макалаурэ совершенно не представлял себе, что творилось в душе синда. Да и никто, не переживший такого, не смог бы представить.

           Прошло еще два дня –Трандуил с конца ночи до рассвета уходил в холмы. Стража, предупрежденная лордом Канафинвэ, молча выпускала его из замка. Когда неяркое северное солнце медленно поднималось в тумане, прогоняя остатки ночных теней, он возвращался в Химринг. Тело вспоминало, восстанавливало прежнюю силу и гибкость, но в душе что-то невозвратимо сгинуло. Исчезло, лопнуло, как струна лютни. И — он не знал, что делать. Хотел увидеть Морьо — и боялся этой встречи.

          На третье утро он снова бродил к западу от замка, среди черных кострищ, оставшихся от праздника.

          — Илли… — так тихо, что шепот трав на ветру едва не заглушал этот голос. Но синда услышал и резко обернулся.

          Морьо тоже изменился — словно тень отделилась от последних ночных теней. Бледный, осунувшийся, почти незнакомый, он подошел — и остановился в двух шагах, не в силах вымолвить больше ничего.

           Трандуил знал его гордость, но и сам не просто не хотел — не мог начать разговор после случившегося. Неожиданно резкий и сильный порыв  ветра словно толкнул их друг к другу, — а может, ветер был вовсе не при чем. Илли не отстранился, когда нолдо обнял его, — едва прикасаясь к плечам горячими ладонями.

           — Простишь ли ты меня, ванимельдо?

           Илли молчал, и вдруг изумленно ахнул — словно подломившись, Карантир рухнул на колени, обнимая его ноги.

           — Нет, Морьо… Не надо так, «мне же больно, когда ты плачешь».

           Синда опустился на землю рядом, обнимая его вздрагивавшие плечи так же — едва дотрагиваясь. Карантир рыдал без слез — Илли неожиданно подумал, что почти не задавался раньше вопросом, что было с Морьо до него, откуда взялась эта горькая кривая усмешка. Образ черного покинутого кострища, еще хранившего память о горячем и ярком пламени, появился — и тут же был изгнан. Он никогда не спросит об этом.

           — Илли… Я себя никогда не прощу.

           — Ты, кажется, приглашал меня в Таргелион? — Трандуил сказал это ровно и даже с теплотой — искренней, непонятно откуда появившейся. Морьо вместо ответа  отвел золотую прядь, закрывшую от него лицо синда, и робко дотронулся до его впалой щеки. 

           

*   *   *

         Они уехали на следующий день. Лето было в самом разгаре, и чем дальше к югу — тем звонче пело оно для квэнди, умевших слушать музыку Арды. В замке над озером Хелеворн к Илли снова пришло чувство своего собственного дома, испытанное лишь однажды, в объятиях Морьо в Теснине Сириона. Его покои были наполнены синдарской мебелью и гобеленами, роскошные шелковые одежды, расшитые золотом, серебром и самоцветами из рукотворной силимы, были именно того бледно-зеленого оттенка, который он любил. Даже кисти и краски лежали на виду, хотя он не говорил Карантиру о том, что иногда рисует — Морьо от кого-то узнал сам, и откровенно наслаждался его удивлением.

         Ничего, кроме кратких поцелуев поздними вечерами, перед тем, как разойтись, не было между ними. Никакого влечения тел — они заново, сквозь боль и пепел сгоревшего прошлого, привыкали друг к другу и старались не думать — когда это случится, да и случится ли…

         Эта недосказанность, тревожная неопределенность отравляла цветочный мед последнего месяца лета полынной горечью. И все же… Они не раз на целый день уходили в горы, добираясь до ледников, охотясь на стремительных серн на заросших алфирином склонах Рэрира. Карнистир рассказывал Илли все, всю свою жизнь — от Валинора до их встречи в Оссирианде. Конечно, он ни словом не обмолвился ни о том, что сделало его душу сожженной и отчаявшейся, ни о резне в Лебединой Гавани. Нолдо все же уговорил Трандуила учить квэнья и оказался строгим и требовательным наставником, а в обучении мечному бою — так даже жестоким. Тяжелый деревянный меч выскальзывал из ладоней, пот уже не каплями — струйками бежал по вискам и между лопаток синда, а Морьо, взглянув на застывшее в самой вершине неба солнце, ехидно замечал, что орки, случись с ними повстречаться, не поднесут ни полотенца, ни вина, ни мяса с овощами…

           Они скакали верхом по бескрайним, порою — ровным, иногда — стелющимся  волнами низких холмов просторам западного Таргелиона. Илли не думал, что встретит здесь столько синдар. Иные жили в этих краях до восхода Светил, многие пришли с более беспокойного севера, были и нандор с востока. Именно его сородичи назвали эту страну Дор-Карантир. После очередного разговора в одном из поселений Илли долго смотрел на нолдо, подперев щеку кулаком. Они сидели в кузнице — горн был уже потушен, Морьо внимательно разглядывал только что отполированный меч. Исчерна-синий клинок был безупречен, но Карантир хмурился, думая, как лучше украсить рукоять. Он время от времени бросал взгляды на непривычно молчавшего Трандуила.

         — Обиделся, что я утром назвал тебя болтуном? Илли, во мне скоро появятся два совершенно ненужных сквозных отверстия от твоих взглядов.

         Синда рассмеялся, тряхнув золотыми волосами.        

         — Я вспоминал. Было так приятно, так замечательно, Морьо. Как они любят тебя, такое услышал…  Ты самый храбрый воин, самый мудрый  и справедливый лорд в Белерианде! Неудобно было отказываться от приглашений в каждый дом — звали очень настойчиво, узнав, что я твой друг. А для кого этот меч?

         Илли, как прежде, говорил в своем непередаваемом стиле — перескакивая с одного на другое, легко расхаживая по кузне — кажется, вот-вот оторвется от каменных плит и медленно закружится — высоко, в полумгле под округлым сводом… Карантир не знал, почему опустил глаза — может, боялся раньше времени показать свою робкую, только что родившуюся надежду? Он смотрел на вспыхивавший лиловым в сочившемся из узкого окна закатном пламени клинок и снова на Илли — словно искорки вылетали из-под ресниц.

Наконец, Трандуил замолк, закончив повествовать о том, как же ценят своего лорда синдар Таргелиона. Карантир поглядел на него прямо — почти так, как в первую их встречу. Почти.

         — Меч — для тебя. Он совсем еще не отделан. Не слишком тяжелый?

         — Издеваешься? Да он в два раза легче деревянного, нет, даже в три!

         Синда улыбался одними уголками губ, проводя ладонью по гладкому лезвию,  очерчивая удары в воздухе темным клинком, засвистевшим в тишине подобно вихрю в зимних горах. Роа Феанариона отозвалось вдруг, как от удара, как от раны — мгновенно, остро и больно.

          — В эту ночь полнолуние… Ты не хочешь пойти на озеро? — Он сам не знал, как это вырвалось. Илли положил клинок обратно на наковальню и так же тихо и сдавленно ответил:

          — Пойдем.

          Они шли долго, огибая  скалистый берег Хелеворна. Озеро было черным зеркалом неба — звезды отражались в нем осколками разбитой сверкающей чаши, подобной той, что висела над узкими башнями замка, заливая их серебряной лавой. Когда Морьо свернул к воде по едва заметной тропке среди зарослей рогоза и осоки, луна уже поднялась выше, — Илли только поэтому понял, что прошло немало времени. Он словно шел внутри одного бесконечного мгновения. Может быть, насмешник Тилион, бывший до восхода Итиля майа Ткущего Видения, наложил странные чары на озеро, на небо, на шепчущиеся с ветром камыши, на него самого — и сейчас смотрит вниз со своей хрустальной ладьи. Илли не смог сдержать восторженного «Elo!», когда перед ним открылся залив, совершенно неожиданный, — словно островок родного Семиречья в этих холодных горах. Сосны подступали почти к самой воде, к белевшему в свете Итиля песку. Было как-то по-особенному тепло — душе, не телу. Может, Оромэ поил здесь Нахара, — Илли был готов даже увидеть следы копыт на песке. Они молча и быстро разделись и почти одновременно прыгнули в холодные воды озера. Брызги и маленькие волны переливались льдистыми бликами, тела почти сводило — даже на поверхности вода была как из горного ключа, а уж в глубине… Скоро стало не то чтобы тепло, но стужа превратилась в бодрящую прохладу, и Трандуил огляделся. Морьо лежал на спине и тело его, освещенное луной, казалось бледным и каким-то странно далеким, недостижимым под гладью воды. Синда по-мальчишески свистнул ему и поплыл к берегу.  Воздух, несмотря на ночь и высокогорье, тут же словно укутал Илли легким, но теплым плащом. Морьо тоже скоро выбрался, опередил его, быстро зашагав к оставленной под соснами одежде — и вдруг обернулся.

        Трандуил стоял, залитый лунным светом — от влажных кудрей до песчинок на ступнях, искрившихся, как мельчайшие осколки звезд. И пристально смотрел, не стесняясь его и своей наготы. И своего явного, неприкрытого желания.

        — Ох, Илли… Ты хочешь?

        — Да.

        Синда слегка надавил на его плечи, и Карантир осел, опустился на песок. Хвоинки возбуждающе покалывали кожу. Илли безмолвно склонился над ним — едва ли не дрожащим от мгновенно охватившего урагана любви и нежности, вины, раскаяния и той боли, что поселилась в нем уже очень давно, задолго до их первой встречи. Сверкающие капли сверкали на коже синда, стекая, словно расплавленные алмазы, глаза казались темнее и глубже, чем воды Хелеворна — и за несколько ударов сердца застарелые обида и ненависть словно утонули в них. Морьо вздохнул и тут же вскрикнул от неожиданной боли, скоро истаявшей в горячих волнах, пробегавших по его телу от сильных, искусных движений Илли. Они все так же молчали, — еле слышные вздохи заглушал ритмичный шорох хвои и тихий шелест сосновых веток на ветру. Ни слова, ни стона — все и так было ясно. Карантир никогда еще не чувствовал такого полного, безграничного слияния, такой жажды отдавать, дарить себя ему — без конца, до конца… Вдруг все оборвалось — Илли внезапно вышел из него, шепнув:

          — Теперь ты.

          Морьо вспыхнул от стыда — перед ним стояла та ночь, когда он в опьянении своим злобным безумием терзал самое дорогое. Илли сжимался в комочек, а он с острым, затуманивающим разум и душу остервенением резкими рывками брал его окровавленное тело.

          Сейчас же Карантир, несмотря на разрываемое, кипящее от желания роа, нежно растягивал, ласкал его сладкое отверстие языком и пальцами. Илли нетерпеливо крутил бедрами, и нолдо наконец решился — медленно, завораживающе, сдерживаясь из последних сил, чтобы еще немного продлить… Но все закончилось очень быстро и бурно — Морьо еле удержался, чтобы не упасть резко, придавив своим телом. Он целовал теплый затылок, плечи и спину синда, снова холодея от чувства вины.

          — Мельдо, ты ведь не…

          Илли перевернулся, закусив губу — его возбужденный мужской орган все так же горел, прижатый к животу. Этот жар не находил выхода, и все было из-за той ночи. Карантир лег рядом, осторожно, бережно приручая, — он смог забыть о себе и думал только о нем. И Илли сдался, поверил этим умелым губам, бесстыдным пальцам, обжигающему языку. Он закричал так, что смолкли ночные птицы и даже ветви над ними, казалось, замерли, — ветерок испуганно метнулся к озеру.

          — Ты мой Анар и Исиль, моя звезда, которой нет ярче, — шептал Морьо, укрывая плащом все еще вздрагивающего Илли, — тебе холодно?

          — Это с тобой-то? Мне жарко, мелль, и так хорошо — кажется, фэа вот-вот улетит.

          Нолдо забрался под плащ, отводя с лица Трандуила спутанные мокрые пряди.

          — Не говори такого. Мы еще долго, очень долго будем вместе, правда?

          Илли обнял его, — губы сами наткнулись на немедленно  занывший — он чувствовал это — сосок, синда прижался теснее, изумленно хихикая — Морьо снова  был твердым, сам он уже почти выжат и осушен, но все же…

          — Конечно, мой огненный голда. Не сковывай себя, ну же!

          — Но ты…

          — Аппетит нередко приходит уже за столом, как говорят в Дориате, — заметил Трандуил, устраиваясь на плаще, раскрываясь навстречу…

 

*   *   *

 

         В конце месяца иваннет лето уже полностью растворилось в потоках золота и пурпура, стекавших вниз, в предгорья, огибая безлесные холмы и островки сосняка и ельника.  «Осень отныне будет порой расставания», — в будущем Илли намеревался что-то придумать, предпринять, чтобы чаще приезжать сюда, но сейчас пришло время покинуть дом. Он свыкся с мыслью, что живет именно здесь — словно хэрвес лорда Таргелиона. Карантир никогда не делал подобных намеков и вокруг никто ничего не замечал, но синда сам знал, был уверен, что они — семья. Без клятв в вечной верности, без брачных молитв Эру и Валар, они были связаны накрепко. Слово «навсегда» отчего-то пугало — его звуки вызывали образы холодных вершин Эред Луин, их  ледяных склонов и ненадежных троп, где ноги скользят по осыпям над черными пастями провалов…

        — Мельдо, что ты прячешь?

        Голос Морьо вернул Трандуила в его спальню — они проводили ночи обычно здесь,  не в огромной парадной опочивальне Карантира — туда нолдо возвращался под утро.

         — Маленький подарок, мелетрон нин.

         Он давно уже втайне собирал в мастерской мельчайшие осколки драгоценных камней, которые Морьо обычно выбрасывал. Достать клей было несложно — труднее оказалось находить время и прятать картину, заслышав шаги Карантира.

           Феанарион смотрел, словно никогда не видел ничего подобного. Так оно и было — не нарисовать, а выложить из кусочков рубинов, опалов, сердолика и разноцветного кварца его портрет — похожий на него и в то же время другой, сверкающий сотнями искр — и таинственно поблескивающий, когда солнце зашло за небольшое кудрявое облачко, — мог только Илли. Таким он видел его — ярким, пылающим, с насмешливо изогнутыми уголками губ, со страстным обещанием в глазах… Это было признанием — неожиданным даже после тех двух месяцев, что они провели вместе.

           Он не мог подобрать слова — так часто бывало, когда Трандуил в который уж раз удивлял его. Нашел их только ночью, испортив десяток листов пергамента. Карантир прекрасно знал синдарин, но стихов никогда не писал и на квэнья — у него совсем не было этого дара, а тут неожиданно словно кто-то нашептывал слова, собиравшиеся в строки и четверостишия. Когда синда нашел свиток на подушке, то был удивлен не меньше.

          — Совсем не похоже на песни Макалаурэ… Почему ты раньше мне не показывал? Ах да, ты же писал на своем языке! Но я бы все равно понял, Морьо. Вообще очень люблю стихи…

          Трандуил говорил и говорил, пытаясь заглушить воспоминания, — свиток от Маблунга, тогдашнее чувство вины и невозможности, — почему-то сейчас он чувствовал стыд, словно изменил, вспомнив о Сильной Руке, хотя тогда еще не был знаком с Карантиром.

          Морьо чувствовал его, как никто другой.

          — Я сделал это впервые. Уверен, тебе уже дарили подобное. Тебя многие любили, анаринья. — глухо произнес нолдо.

          Илли отвернулся к окну. Он думал, что уже разучился плакать, что все слезы, отпущенные ему, высохли в Ночь Костров. Оказалось, не все.

          — Мельдонья, прости. Я люблю тебя так сильно, так больно… По-другому не могу.

          — Я знаю. Все, не будем об этом, — сказал Трандуил, ощущая, как слезы высыхают на горячих щеках — Карантир подошел сзади и, положив руки на его плечи, ласкал языком кончик уха, отлично зная, что синда от этого всегда теряет голову и начинает торопить его, шепча непристойности и подкрепляя слова действиями.

            Илли собирался вернуться в Таргелион уже весной. Он понимал, что ему придется жить с этой ревностью и подозрениями очень-очень долго. Не изменится ни Карантир, ни он сам — без Морьо ему станет еще больнее, чем было в ночь праздника Середины Лета.

                                                

Приложение

 

Хелеворн (то самое стихотворение Карантира)

 

Луч луны чертил заклинанья

В глубине твоих глаз бездонных,

Умирали мы от желанья

Над зеркальной гладью озерной.

 

Умирали — чтоб вновь родиться

Над холодной черной водою,

И кричали ночные птицы,

Вмиг лишившись тьмы и покоя.

 

Тонкий луч луны меня ранил

Прямо в сердце, меча острее — 

Ты светился, как белый факел,

Все больней сжигал, все нежнее...

 

И под взорами звезд и светила

Капля каждая дивно сияла — 

То вода драгоценной силимой

Словно медля, с тебя стекала.

 

Я не смел к тебе прикоснуться — 

Лишь смотрел, не трогаясь с места.

Так боясь нежданно проснуться

Среди стен, не увидев леса,

 

И следов на песке, и хвои,

Нам коловшей спины и плечи.

Не узнав о себе такое...

То не выразить в звуках речи,

 

 

 

Только — танцем тел раскаленных.

Будь я Вала — на эту встречу

Променял бы величье трона,

Край Блаженный, что все излечит,

 

Мудрость и предвечное пламя — 

На одну лишь ночь в чаше горной.

Луч луны чертил заклинанья

На зеркальной глади озерной.

 

 

         

Словарик

 

Квэнья

 

amdir — буквально — «взгляд вперед и вверх»; надежда, на чем-то основанная, в отличие от

estel — «высшей надежды», которая сродни вере.

 

avanire — отказ от osanwe, «закрытость», синд. avad

 

anarinya — солнце мое, «солнышко»

 

aran — король

 

atar aranya — «отец, король мой»

 

fea (мн.ч. fear) — душа

 

hroa (мн.ч. hroar) — тело

 

loa (мн.ч. loar) — «рост»; солнечный год в 365 дней. Здесь нолдор переносят эту единицу измерения на более раннее время до восхода Светил.

 

meldo — любимый, возлюбленный

 

meldonya — мой любимый

 

menelluin — буквально — «небесно-синий», василек

 

ner (мн.ч. neri) — мужчина

 

nis (мн.ч. nissi) — женщина

 

-nya — местоименное окончание — «мой»

 

osanwe — обмен мыслями, синд. gosannu

 

roquen — всадник

 

silima  — «сияющая»; вещество, из которого были сделаны волшебные камни нолдор, в частности, сильмариллы. Силиму изобрел Феанор; есть версия, что ее изготовление осталось его тайной, и другие рукотворные камни были сделаны из вещества «вирин». Но автор этого фика считает, что ее изготовление было доступно сыновьям Огненного Духа, а возможно — и другим нолдор Первого Дома, и его секрет в Эндорэ был утерян лишь после смерти Келебримбора.

 

vanimeldo — любимый, прекрасный

 

Синдарин

 

Elo! — «Ух ты!»

 

ernil— принц, князь

 

golda (мн.ч. golodhrim) — нолдор

 

herves — супруга

 

Ivanneth — сентябрь

 

mael — желание, вожделение

 

melethron — любимый, возлюбленный

 

mell — милый, любимый

 

nin — мой