1940

 

Тринадцатого августа будет шестьдесят четыре года со «Дня Орла». В тот день немцы обещали уничтожить британские ВВС, но закончилось дело ничем — уже через два дня в небе их встретили Харрикейны и Спитфайры с так и не выведенных из строя баз.

 

Но я не об этом. Я о том, чего никогда не знала.  Я никогда не сидела за штурвалом Харрикейна. В рассветном полумраке конца лета друзья не будили меня, заглядывая в палатку у взлетного поля. Не мне в воскресенье в Лондоне рассказывал в пабе полупьяный мальчишка-штурман, как хорошо видны горящие дома из носового фонаря его бомбардировщика.

 

Меня там не было. Но был кто-то другой — тот, кто пережил битвы над Каналом, видя смерть друзей, до последнего оглядываясь на падающие вниз горящие обломки, надеясь увидеть пятнышко раскрывшегося парашюта. Тот пилот клевал носом за завтраком в офицерской столовой, иногда теряя от усталости  восторг первых полетов. Он жил, забывая о мире снаружи, взлетая по тревогам и благодарно кивая механикам после посадки, смеясь шуточкам Бобби, главного клоуна эскадрильи. Сам того не заметив, он научился воздушному бою, но так и не сумел, как некоторые офицеры постарше (настоящие ветераны, думал он про себя), встречать ледяным спокойствием гибель друзей.

 

Он выиграл битву, тот пилот, он и его друзья с базы истребителей в Кенте. Не строя планов дальше благополучной посадки, почти слившись в одно целое со своими истребителями, они все-таки выдержали: в то лето немецкая пехота так и не появилась на побережье. А он уже привык к тому, что это просто работа, и ужасно смутился, когда на лондонской улице на шею ему, разглядев нашивки истребительной авиации, кинулась благодарная девчонка.

 

— Что ж ты ей свидание не назначил? Когда тебе еще такой шанс представится, — подначивал так и не ставший серьезным Бобби, пока он, краснея, отчаянно стирал со щеки ее помаду.

 

А война все шла, и как-то раз, когда их эскадрилью подняли прикрывать рейд бомбардировщиков на Германию, он повел Харрикейн по взлетной дорожке и вдруг понял, что счастлив.

 

Он прогнал это ощущение, конечно — не к месту оно было, особенно когда над Каналом их встретили Мессершмиты и вот так внезапно, даже без особого приказа, начался бой. О чем он тогда думал, сказать было сложно — сознание работало в привычном режиме, прикрывая ведущего и не пуская джерри к бомбардировщикам. Крик по радио он, конечно, услышал — кого-то подбили, и он поморщился, тревожась за ребят, но оборачиваться было некогда.

 

—… ты горишь! Выбрасывайся, я прикрою!

 

Все случилось одновременно. Ведущий отчаянно окликнул его, а верный Харрикейн, которому он так и постеснялся дать имя — кажется, механики звали его Люси, — вдруг, впервые за столько месяцев, перестал слушаться.

 

В голове шумело, но он еще сообразил глянуть вниз и с облегчением отметил, что они уже ушли от Канала. В воду сейчас падать было бы холодно.

 

Летом он один раз попытался представить, каково это, когда тебя подобьют, когда покидаешь самолет и падаешь, надеясь на то, что парашют раскроется, а друзья не дадут джерри тебя подстрелить, пока паришь в воздухе. Но потом как-то стало не до того, да и бесполезно это было — что будет, то будет.

 

И вот оно случилось. Над ним еще бушевал бой, а он медленно опускался вниз, на чужую землю, где на каждом шагу враги. Паря, он  пытался понять, как же все это случилось, где он допустил ошибку.

 

Он приземлился, и никто его не подстрелил — он глянул в небо, безмолвно благодаря уже летящих дальше друзей. Вокруг было поле и, слава богу, ни души. Где-то рядом должна быть ферма, но туда он идти боялся — там вполне могли быть джерри, да и на самих местных жителей особенно рассчитывать было нечего.

 

Он отстегнул парашют и свернул его, решая, куда бы его лучше спрятать. В полумиле к югу был лесок, и он направился туда, слегка прихрамывая. Все же, он решил, хоть и на земле и среди врагов, так было лучше, чем беспомощно болтаться под парашютом. Так он мог хоть что-то сделать.

 

Все-таки вокруг было ужасно тихо, и он подумал, что это тишина давала ему ощущение нереальности. Неужели люди жили здесь, возделывали свои поля, а над ними все это время проносились Штуки и Мессершмиты, чтобы атаковать Англию?

 

В такой же тишине он добрался до лесочка и присел на землю, вздохнув с облегчением — какое-никакое, но все же укрытие. Может, здесь и парашют удастся закопать. И тут послышались шаги.

 

Он замер, почти не дыша. Бежать, идти, ползти в поисках нового укрытия было невозможно — его наверняка бы услышали. Оставалось только ждать и молиться, чтобы неожиданного прохожего пронесло мимо. Человек шел один, и можно было попытаться его убить, но выстрел кто-то мог услышать, да и если бы ему, с его ушибленной ногой, удалось одолеть врага, наверняка скоро кто-нибудь обнаружил бы пропажу.

 

Он сидел, прислонившись спиной к дереву и кусая губы. Неожиданно оказалось, что убивать врага страшно и гадко, если он не сидит в таком же, как у тебя, истребителе. Внезапно он засомневался, а сумел ли бы он это сделать, если бы ему не грозило разоблачение.

 

Шаги замерли, и он поднял голову, отчаянно надеясь, что опасность прошла. От неожиданности у него перехватило дыхание. Почти на расстоянии протянутой руки от него стоял мальчишка, лохматый подросток лет семнадцати в старательно заштопанной рубашке.

 

С минуту пилот и мальчик молча смотрели друг на друга. Пилот уже начал неуклюже подниматься на ноги — что бы ни случилось, а сидя он всяко был в невыгодном положении; и тут мальчик шагнул поближе и взял его за руку, помогая встать.

 

Он поднялся, все еще недоверчиво глядя на паренька, и поморщился, встав на правую ногу. А тот отпустил его руку и шагнул назад с ослепительной, несмотря на парочку выбитых зубов, улыбкой. Повернувшись прочь, он оглянулся через плечо и поманил пилота за собой, все так же широко улыбаясь.

 

— Come, English!